Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Раскина Елена Юрьевна (читать книги бесплатно .TXT) 📗

— И Бог с ней! — в сердцах воскликнула Марта. — Подумаешь, госпожа Христина не поймет! Ей самой не мешало бы почаще вспоминать, как сама она когда-то влюбилась в вас и последовала за вами… Ой, простите меня, отец мой! Кажется, я опять сболтнула лишнего.

Марта изобразила воплощенное раскаяние и сделала перед пастором настолько глубокий книксен, насколько позволяли ее гибкие колени. Но душа ее пела и рвалась в неизведанные дали. Она сама мечтала о таком пути — идти за своим любимым, превозмогая все лишения, сокрушая все преграды. Увидеть дальние страны и найти в конце этого пути свой скромный счастливый дом, в котором будут резвиться их дети и весело потрескивать в камине сосновые дрова. Пастор протянул тонкую жилистую руку и с улыбкой благословил девушку:

— Ты сильная, Марта, и в твоей груди бесстрашное сердце. Я отпускаю тебя в большой мир из нашего Мариенбурга, дочь моя. Иначе может случиться немыслимое.

— Что, отец мой? Скажите…

— Не проси меня, Марта. Я ни за что не расскажу тебе того, о чем предупреждал меня дух Самойла Скавронского. На устах моих — печать молчания, наложенная пришельцем из мира мертвых.

Глава 8

ВОЗВРАЩЕНИЕ УППЛАНДСКИХ ДРАГУН

В тревожном ожидании вестей пролетел месяц, потянулся другой. Гарнизонные солдаты рассказывали, что ночами видели со стен отсветы дальних пожаров: это шел Шереметис. Беженцы продолжали прибывать в Мариенбург, и хозяева постоялых дворов, трактиров и просто предприимчивые горожане, сдававшие пришельцам комнату или угол, подсчитывали немалые прибыли. Работник пастора Янис, ездивший в дальнее село на именины к брату, возвратившись, рассказал, что встретил казаков Шереметиса. Услыхав об этом, госпожа пасторша от ужаса лишилась чувств, и все бросились к ней на помощь. Одна Марта с болезненным любопытством увязалась за Янисом, сконфуженно удалившимся на кухню.

— Дядюшка Янис, миленький, расскажите, какие они, эти московиты? — попросила она, в качестве поощрения налив латышу стакан шнапса. Янис не спеша выпил, удовлетворенно крякнул и принялся набивать крепким крестьянским табаком трубочку.

— Они не московиты, доченька, — степенно ответил он. — Можно сказать, твои земляки, из Малороссии. Старший из них называл город, откуда они родом, да я забыл его мудреное название. А какие они? Казаки, одно слово. Лошаденки под ними мохнатые, росточком невеликие, вроде наших, мужицких, только куда резвее. Четверо их было, молодые парни, здоровые, смеются, усищи длинные, что кисти на занавесях у нас в зале. Волосы у всех — в кружок, только у старшего башка сплошь бритая, а на маковке один клок оставлен. С пиками да с саблями, у каждого ружье длинное и пистолетов по паре, у старшего все в хитрой резьбе. Выехали они из леса, а мы как раз за стол садились. Грешным делом, жутковато было, когда этакие гости заявились.

— И что они? — с замирающим от любопытства и страха сердцем спросила Марта.

— Как что? Как водится у порядочных людей, когда выпить хочется? Слезли с седел да пожелали имениннику доброго здоровья…

— Они знали по-латышски? — изумилась Марта.

— Куда там! Пару слов, и то когда крепкое пиво язык развязало, а старший — ну, с десяток. С ними двое наших парней были, латыши, тоже верхами и с самопалами. Один из них по-московитски понимал, он и перетолмачил. А там — уселись все за стол, и мы, и казаки эти. Пива да браги благо хватило. Выпили они, потом песни свои завели: красиво так да ладно, я и не слыхал, чтоб так пели! Ты, верно, песни эти знаешь, доченька, а я ни слова не понял. Сначала весело так пели, а двое выскочили на двор — и давай коленца выгибать да колесом ходить. Молодухи наши с девками только губы распустили!

— Я знаю, это гопак называется. Мой отец так же танцевать умел, еще лучше умел! — похвалилась Марта, испытывая странную гордость за этих совсем незнакомых и чужих, но почему-то удивительно близких ее душе вражеских всадников.

— Потом выпили еще и грустную завели, — продолжал Янис. — Жалостливо так, будто бы душа на чужбине по родной земле плачет. Наши бабы и давай подвывать! А потом старший слово сказал, встали казаки, поклонились, нахлобучили свои бараньи шапки с хвостами — и по коням. Наши парни задержались, с народом они говорили. Здесь, в городе, остерегусь я, Марта, их слова повторять.

— Дядя Янис, миленький, ну расскажи, пожалуйста, а я тебе еще шнапса налью! — пустила в ход веский аргумент Марта.

— Налей! — охотно согласился работник, но, выпив, остался непреклонен:

— Все равно не скажу. Мне не страшно, я — бобыль, и жизнь прожил… Бестолково прожил. Но господина Глюка, отца нашего, подвести было бы мне по-свински. Только одно скажу тебе, доченька. Как те наши парни распрощались и казакам вдогонку пустились, шестеро мужиков наших, кто помоложе, вооружились да с ними пошли. И мой племянник Айвар — тоже.

Тут крепкий шнапс, видимо, ударил Янису в голову, и он, тряхнув головой, принялся выговаривать Марте:

— И то скажу, дочка, мало, что ли, хороших парней вокруг тебя вилось, словно мухи над медом! Нет чтобы за нашего, за латыша, выйти! Можно было и за литовца, либо за поляка, на худой конец! Нашла же себе шведа, который в дудку дудит. Стыд и срам, дочка, вот что я тебе скажу.

— Знаешь что, дядюшка Янис, — вспыхнув от обиды, выпалила Марта. — Пей лучше свой шнапс и не суди о вещах, в которых ничего не понимаешь! Иначе не прожил бы всю жизнь бобылем!

В ту ночь Марта долго не могла заснуть, думая о людской несправедливости и душевной слепоте. Как может любовь называться «латыш», «швед», «московит» или, к примеру, «турок»? Когда между женщиной и мужчиной волшебные существа со стрекозьими крылышками протягивают недоступную постороннему глазу золотую нить, не между сердцами ли тянется она? А сердца не у всех ли одинаковые, не знающие ни подданства, ни державы? И почему ей суждено ловить на себе укоризненные взгляды соседей и вчерашних подружек — только потому, что она полюбила шведского солдата? Не потому ли, что они просто завидуют чужому счастью? Зависть лицемерно рядится в одежды благочестия, говорил когда-то в одной из своих проповедей пастор Глюк.

Лишь перед рассветом она забылась тревожным сном, и ей вдруг пригрезились звуки фанфары Йохана, которая, казалось, не пела, а стонала, взывая о помощи… Марта проснулась со стоном и первые мгновения никак не могла понять, что происходит: она уже не спала, а труба все продолжала играть где-то невдалеке, хриплым и срывающимся голосом, словно из последних сил, выводя все тот же сигнал.

Это Йохан!! Он здесь! Он зовет ее!

Марта сорвалась с постели, путаясь в платье, схватила башмачки, бросила и, босая, рванулась прочь из дома на зов трубы.

— Одна, на улицу, ночью! Не смей! — крикнула, высунувшись из дверей своей спальни, госпожа Христина в ночном чепце и шлафроке.

— Подожди, Марта, не ходи без меня! — бросился следом за ней пастор Глюк. Он, кажется, вовсе не ложился спать в эту ночь…

…В час сладкого предутреннего сна город был взбудоражен звуками трубы. Хлопали ставни, высовывались заспанные головы, в вязаных колпаках или простоволосые, тревожные голоса спрашивали друг у друга, что случилось. Плутонг гарнизонных солдат, грохоча башмаками, спешил к воротам, с мушкетами на плечах и факелами в руках. Их свет не мог рассеять опустившийся на Мариенбург густой туман, но все же слабо освещал улицу. Марта поспешила следом за отрядом. Пастор Глюк догнал ее и, не говоря ни слова, накинул ей на плечи платок. Они пошли вместе.

Окованные железом створки городских ворот были распахнуты, пропуская отставших всадников в шведской форме, чьи измученные лошади плелись спотыкающимся шагом. На небольшом мощеном плацу перед кордегардией [12]было тесно от взмыленных коней и лихорадочно двигавшихся солдат. Полсотни знакомых драгун из оставившей город в ту памятную Янову ночь роты с усталой руганью отпускали подпруги, сжимавшие тяжело вздымавшиеся взмыленные конские бока, осторожно спускали с седла стонущих раненых или просто толпились, оживленно рассказывая что-то гарнизонным солдатам. Еще прежде, чем Марта отыскала жадными глазами серого коня Йохана и его знакомую фигуру, ей бросились в глаза разительные перемены, произошедшие в облике этих некогда блестящих воинов. Даже в призрачном свете едва занимавшейся зари было видно, что синие мундиры драгун поседели от дорожной пыли и были изорваны, на давно не чищенных ботфортах налипла засохшая болотная грязь, медные пряжки и кожаная амуниция утратили свой прежний блеск. Загорелые лица солдат осунулись и заросли недельной щетиной, длинные светлые волосы висели неопрятными космами. В их толпе то и дело попадались следы недавнего боя — неряшливо повязанная окровавленной тряпицей голова или замотанная рука, едва начавшая подсыхать ссадина на лице или заплывший багрово-фиолетовой опухолью от чьего-то крепкого удара глаз. И, самое главное, драгун было теперь раза в два меньше, чем еще совсем недавно. Не было видно ни пожилого капитана, ни премьер-лейтенанта, а командовал теперь, похоже, старый знакомец Хольмстрем, у которого была повязана грязным платком кисть левой руки.