Завоеватель - Иггульден Конн (книги бесплатно читать без .TXT) 📗
Когда он заговорил, опасения Сорхахтани подтвердились.
– Мама, тебе стоит удалиться в свои покои. По крайней мере, на несколько дней. Я доставил в Каракорум факел и, прежде чем стать ханом, очищу город от скверны.
Сорхахтани отступила на шаг, а Мункэ вскочил на коня и через городские ворота поскакал к дворцу. Его свита была при оружии. Сорхахтани по-иному взглянула на хмурые лица воинов, последовавших в Каракорум за своим господином. Они подняли такую пыль, что она закашлялась, из глаз снова потекли слезы.
К полудню благовония на жаровнях догорели, начался положенный траур по Гуюк-хану. Его тело поместили в дворцовый подвал, чтобы вымыть и обрядить для погребального костра.
Через полированные медные двери Мункэ вошел в зал для приемов. Завидев его, придворные поклонились, коснувшись лбами деревянного пола. Гуюку это нравилось, а вот Мункэ…
– Встать! – рявкнул он. – Хотите – кланяйтесь, но цзиньского лизоблюдства я не потерплю.
С гримасой отвращения Мункэ сел на богато украшенный трон Гуюка. Слуги неуверенно поднялись; орлок внимательно на них посмотрел и нахмурился. В зале не было ни одного чистокровного монгола – вот чего за несколько лет добились Гуюк и его отец, правивший до него. Какой смысл покорять народы, если они покоряют ханство изнутри? Главное – чистота крови. Но эту прописную истину такие, как Гуюк и Угэдэй, усвоить не в состоянии. Присутствующие в зале управляли империей, устанавливали налоги, обогащались, а их завоеватели прозябали в нищете. От злости Мункэ аж оскалился, еще больше всех напугав. Вот он глянул на Яо Шу, ханского советника. Долго не сводил с него глаз, вспоминая уроки, которые давал ему цзиньский монах. Яо Шу научил его основам буддизма, арабскому и мандаринскому наречиям… Как Мункэ ни презирал ту науку, он восхищался учителем и понимал: Яо Шу незаменим. Орлок поднялся и прошел мимо слуг, хлопая старших по плечу.
– Встаньте у трона, – велел он, и те тотчас же повиновались. В итоге он отобрал шестерых и остановился возле Яо Шу. Советник не сутулился, хотя, вероятно, в зале был самым старшим. В молодости он знал Чингисхана, и уже за это Мункэ не мог его не уважать. – Этих людей ты, советник, оставишь. Остальных наберешь из чистокровных монголов. Не допущу, чтобы моим городом управляли чужеземцы.
Яо Шу мертвенно побледнел, но в ответ лишь отвесил поклон.
Мункэ улыбнулся. Он был в доспехах, наглядно показывая, что шелк в Каракоруме больше не носят. Возмужавшие в битвах, монголы попали в руки цзиньских придворных. Это никуда не годится. Мункэ приблизился к стражнику и шепнул ему на ухо приказ. Тот убежал прочь, а писцы и придворные встревоженно уставились на орлока, который, продолжая улыбаться, смотрел на город в открытое окно.
Стражник принес палку с тонким кожаным шнуром на конце. Плеть. Мункэ взял ее и расправил плечи.
– Вы разжирели в городе, которому не нужны, – заявил он, махнув плетью в воздухе. – Отныне такому не бывать. Вон из моего дома!
Придворные застыли, шокированные его словами, и Мункэ тотчас воспользовался промедлением.
– Ах, вы еще и обленились при Гуюке и Угэдэе?! Когда монгол – любой из монголов – отдает приказ, нужно пошевеливаться!
Мункэ хлестнул ближайшего к нему писца, перевернув плеть рукоятью вперед. Тот с криками упал на спину, а Мункэ принялся от души его дубасить. Зал огласился криками – придворные спасались бегством, а орлок ухмылялся. Он хлестал, хлестал и хлестал, порой до крови. Писцы бросились вон из зала, а Мункэ продолжал бить замешкавшихся по ногами, по лицам – куда попало.
Он гнал их к внутреннему двору, где на солнце блистало серебряное дерево. Иные падали, а Мункэ смеялся и пинками заставлял их подниматься, кряхтя от боли. Словно пастух среди овец, он орудовал плетью, чтобы отара не разбредалась. Наконец впереди замаячили ворота. На башнях по разные стороны от них стояли стражники и изумленно взирали на происходящее. Мункэ не сбавил темп, даром что взмок от пота. Он хлестал, пинал, лупил, пока не вытолкнул за ворота последнего цзиньца. Лишь тогда остановился, тяжело дыша в тени ворот.
– Вы достаточно получили от монголов, – объявил он. – Отныне либо честно зарабатывайте себе на хлеб, либо голодайте. Сунетесь ко мне в город – поплатитесь головой.
Цзиньцы взвыли от злости, и Мункэ подумал, что они еще припомнят ему эту обиду. У многих в Каракоруме остались жены и дети… Только орлоку было все равно. Ему даже хотелось, чтобы придворные взбунтовались – так и подмывало схватиться за меч. Ученых и писцов Мункэ не боялся. Они же цзиньцы – ни ум, ни гнев им не помогут.
Когда яростные вопли сменились бессильным ропотом, орлок посмотрел вверх на стражников.
– Закройте ворота! – скомандовал он. – Запомните их лица. Сунется кто в город, разрешаю пустить стрелу.
Видя ужас в глазах толпы, Мункэ рассмеялся. Оспорить его приказы не решался никто. Он подождал, пока ворота закроются, а вид на равнины сузится в щелку и исчезнет начисто. Цзиньцы за воротами выли и рыдали, а Мункэ кивнул дневным стражникам, бросил наземь окровавленную плеть и двинулся во дворец. По дороге ему попались тысячи цзиньских лиц: люди выглядывали из домов посмотреть на человека, который весной станет ханом. Мункэ поморщился: ему снова напомнили, как сильно город отклонился от своего истинного предназначения. Только он не Гуюк и препятствовать своим планам не позволит. Монголы теперь – его народ.
По сравнению с утром аромат уда ослабел, но в городе по-прежнему воняло, как в лазарете после битвы. Мункэ мрачно подумал о ранах, которые видал в своей жизни, – воспаленные и блестящие от гноя. Нужна смелость и твердая рука, чтобы очистить такую рану; зато после болезненного надреза начнется заживление. Мункэ улыбнулся на ходу. Твердой рукою станет он.
К наступлению темноты Каракорум загудел. По приказу Мункэ воины отрядами по десять-двадцать человек проникли в город и прочесали каждую улицу, осмотрев имущество каждой семьи. При малейших признаках сопротивления хозяев вытаскивали на улицу, прилюдно избивали и бросали лежать на дороге до тех пор, пока осмелевшая родня не выползала и не забирала их обратно. Иные целую ночь валялись там, где их бросили.
Ложа больных и те обыскивали – а вдруг где спрятано золото или серебро. Больных вытряхивали из постелей и заставляли стоять на холоде, пока воины не закончат. Многие кашляли и дрожали, с бессильной апатией наблюдая за бесчинствами. Больше других пострадали цзиньские семьи, но и ювелиры-мусульмане за ночь потеряли все свое добро – от сырья до готовых украшений, выставленных на продажу. По идее, все, что изъяли, следовало описывать, а на деле ценности исчезали за пазухами дэли, которые воины носили поверх доспехов.
Рассвет не принес передышки – лишь выявил масштаб погромов. На каждой улице валялось по трупу, город оглашал плач женщин и детей.
Центром погромов стал дворец – точнее, роскошные покои придворных и фаворитов Гуюка. Их жены либо достались воинам Мункэ, либо угодили за городские ворота к своим мужьям. Атрибуты высоких должностей уничтожили – и гобелены, и буддийские скульптуры. Впрочем, во дворце зачистка проходила под личным надзором Мункэ. Все ценное аккуратно собирали и складывали в подвалах, прочее сжигали на огромных уличных кострах.
На второй вечер после возвращения в город орлок вызвал в зал для приемов двух военачальников, которым доверял больше других. Илугея и Нояна он считал настоящими монголами, выросшими с луками в руках. Ни тот, ни другой не поддавались цзиньским веяниям. Впрочем, уже и поддавшиеся спешно брили голову и избавлялись от немонгольских вещей. Мункэ недвусмысленно выразил свою волю, когда плетью выгнал из города цзиньских писцов.
Сам факт встречи с военачальниками в отсутствие иноземных чиновников, которые фиксировали бы сказанное, был решительным отказом от наследия Гуюка. Яо Шу Мункэ пощадил, но не желал допускать старика на собрание, пока обсуждается главное. Прежний хан наделал уйму долгов, а ведь их нужно выплачивать. Лишь небесному отцу известно, как Гуюк умудрился столько занять, при том что казна пустует. Встревоженные купцы уже осаждали Мункэ просьбами расплатиться по распискам. Орлок поморщился. Отобранное у цзиньцев покроет большинство долгов Гуюка, но это значит остаться без средств на многие месяцы. Честь обязывала расплатиться, к тому же Мункэ нуждался в благоволении купцов и в их товаре. Оказывается, дело хана не только громить врагов.
