Евангелие от Фомы - Наживин Иван Федорович (читать полную версию книги TXT) 📗

— Слушай, Израиль: Господь Бог твой един есть… — торжественно поднялось в тишине от курящегося жертвенника. — Люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем помышлением твоим, всеми силами твоими…

Все склонилось перед Всевышним в благоговейной молитве… И жрецы, по древнему обычаю, подводили к жертвеннику на заклание, одного за другим, тринадцать быков. Тем временем от Силоамской купели, в которую по временам сходил ангел и возмущал воду для исцеления больных, протянулась к сияющему на утреннем солнце храму торжественная процессия: то один из жрецов, зачерпнув золотым кувшином воды из священного источника, нес ее в храм для возлияния на алтарь. Два других жреца поднесли Каиафе серебряный кувшин с вином. И он возлил на жертвенник в сторону запада воду источника Силоамского и в сторону востока — вино… Народ ревниво следил за малейшими подробностями вековых обрядов: он не допускал и мысли о каких-нибудь отступлениях от священного обряда. Когда раз знаменитый Яннай, служа в праздник Кущей, решился по садукейскому обычаю вылить воду на землю, которая по обычаю, принятому фарисеями и народом, должна была быть излита на алтарь, народ завопил о кощунстве и град райских яблок посыпался на царя-первосвященника. Рассерженный Яннай велел своей солдатне расправиться с бунтовщиками, и много жертв пало под их ударами на священные плиты храма…

Обыкновенно, когда кончалось богослужение, народ разбивался на кучки и по дворам, среди колонн портиков, начинались бесконечные и живые еврейские беседы. Храм был одновременно и храмом, и форумом, и судилищем, и университетом: все споры религиозных партий, все каноническое обучение, всякие судебные дела, словом, почти вся деятельность народа была сосредоточена на этих дворах и в этих тихих залах. Но сегодня, как только смолкли звуки труб, молитв и торжественных песнопений, цветные реки паломников неудержимо потекли во все стороны города. Все радостно махали пальмовыми ветвями, всюду цвели праздничные улыбки, всюду кружились веселые хороводы, всюду гремело восторженное гоша-на [10]…

— Осанна! Осанна! Осанна!.. — звенел сияющий радостью священный город.

— Осанна! Осанна! Осанна!.. — плескали крыльями белые голуби, носившиеся над храмом.

— Осанна! Осанна! Осанна!.. — ликовало яркое солнце в синей бездне.

И когда в шатрах и шалашах все плотно поели, наверстывая потерянное за дни поста, и наговорились, и отдохнули, и рассыпались веселые, цветные, уставшие хороводы, и когда все засияло вечерними огнями, снова потекли к храму цветные потоки богомольцев, чтобы видеть, чтобы упиться новым торжеством…

Во дворе Женщин — он был на четыре ступени выше двора Язычников, так что все, что там происходило, было видно всем — появились четыре молодых жреца и в золотые светильники, которые были прикреплены к стенам, налили масла и зажгли огонь. Благочестивые, строгие евреи с факелами в руках и со священным восторгом в глазах плясали и пели перед святыми огнями, в то время как на красивой беломраморной лестнице, ведущей со двора Женщин в двор Израиля, восседали левиты и играли на кифарах, кимвалах и других музыкальных инструментах… И вот у бронзовой двери Никанора появились два жреца и в длинные трубы свои вострубили на верхней ступени лестницы, потом медленно спустились до нижней и вострубили опять, и так, все трубя, прошли они двором Женщин и двором Язычников до самых восточных ворот. И там, очертив своими факелами огневую линию от востока к западу, среди напряженной тишины толп они возгласили:

— На сем месте отцы наши, обратившись спиной к храму, а лицом к востоку, поклонялись солнцу, но мы, мы обращаемся лицом нашим к Богу…

И так торжественной чредой, среди ликующих хороводов и бесконечных осанна, шло древнее празднество изо дня в день, и с раннего утра до вечера несся к престолу Всевышнего дым от бесчисленных жертвоприношений. Иешуа, как и всех, захватывало торжественное настроение этих всенародных молений. Новая правда, которая неудержимо росла в нем, противилась этому обаянию, этим цепям прошлого, хотя и не всегда удавалось ей освободиться от этого плена. Но до такой степени уже сильна была в нем правда его, что теперь вид страданий человеческих — он все не мог забыть того, что видел он у Иуды — уже не угнетал его, а окрылял и подымал на борьбу: божественная правда и спасение людей уже у дверей! Осанна! Осанна! Осанна!

Иногда, в минуты духовного подъема, он чувствовал, несомненно, что какой-то огонь пришел он низвесть на эту ликующую землю, и как желал он, чтобы огонь этот возгорелся! Целые дни проводил он во дворах и портиках храма, вступая в кипящие вокруг споры и сам заводя беседы с народом. И те, точно неземные, голоса, что пели в его душе, чаровали простые души: каждый день толпа слушателей вокруг него становилась все гуще и гуще. С ним были и братья Зеведеевы, и двоюродный брат его, рыженький Рувим, и Симон Кифа с братом Андреем. Иногда приходили из Вифании его друзья, Элеазар с сестрами, и жадно слушала его жена домоправителя Иродова, Хузы, Иоанна, похудевшая и точно просветлевшая. Все чаще и чаще замечал он в толпе Иуду с его беспокойным, точно чего-то ожидающим лицом и маленькую, жалкую и страшную Сарру, которая стыдливо пряталась за спины других. Подходил иногда послушать его и Фома. Он смотрел своими умненькими глазками, слушал и как-то ласково помалкивал. И всегда из немногих, оброненных им слов чувствовалось, что опыт жизни говорит ему одно, а доброе сердце другое, и сердце побеждало чаще…

А вокруг кипел пестрый народный водоворот: вели к жертвеннику всевозможных животных, проносили в клетках хорошеньких горлинок, испуганно смотревших на толпу своими круглыми, милыми глазками, нищие и убогие назойливо просили подаяния, проходили гордые садукеи, непристойно кричали и спорили менялы, обменивая греческие и римские монеты на еврейские деньги, ибо монеты иностранные, как нечистые, в храме не принимались… А с высоты башни Антония на эту пеструю, шумную толкотню, блистая шлемами, спокойно смотрели римляне…

Шел уже седьмой, предпоследний день праздника. Все были заняты обрыванием листьев с ветвей ивы, прикрывавших кущи. Фарисеи приписывали этому такое значение, что они позволяли обрывать листья, если даже этот седьмой день праздника падал на Субботу. Потом, впоследствии, они приняли меры, чтобы на Субботу он никогда не приходился. Иешуа, беседуя с близкими, ходил по залитым осенним солнцем дворам храма или среди колонн портиков.

— Посмотри, рабби, какие камни! — с наивным восхищением сказал Симон Кифа, указывая на гигантские плиты и глыбы, над которыми, заканчивая храм, трудились в будни каменотесы. — Вот так камни!..

— Да… — задумчиво отвечал Иешуа. — Трудов много, а все это может быть в три дня разрушено…

Некоторые из близких испуганно оглянулись: не слушает ли часом кто? После казни Иоханана все они очень оробели, и суждения Иешуа иногда смущали их.

— Важен не этот рукотворный храм, важен тот незримый престол Господень, который стоит в каждом чистом сердце человеческом… — сказал Иешуа. — Спасение не в этом камне, но в сердце человеческом…

Он говорил, они не понимая и половины, слушали, а в просветы массивных, высоких колонн виднелась солнечная долина, в глубине которой шумел поток Кедронский, а по ту сторону долины, по склону масличной горы, тихо спали могилы. В бездонном, ласковом небе Иешуа слышал незримое присутствие Кого-то большого и светлого, Который благословлял род людской на всякую радость. И звенело во всех концах солнечного города:

— Осанна! Осанна! Осанна!..