Война - Стаднюк Иван Фотиевич (электронные книги бесплатно .txt) 📗

– Тяжела служба? – спросил Глинский, кивнув на портрет Сталина.

– Нужная, товарищ майор, – ответил парень и, попристальнее взглянув на раненого командира, тоже задал вопрос: – Как там, на фронте?

– Горячо, – ответил Глинский и зашагал дальше.

Пройдя метров двести, он оглянулся, будто собираясь перейти на другую сторону улицы, и увидел, что с тем же парнем разговаривал какой-то низкорослый мужчина, глядя ему вслед. Сердце Глинского испуганно встрепенулось: неужели слежка?.. Однако, заметив, что низкорослый пошагал в обратную сторону, успокоился, хотя тень тревоги с тех пор так и не покидала его.

Сегодня Владимир Глинский появился на 2-й Извозной улице часов в десять утра и, зайдя в знакомый двор, увидел своего брата Николая в белом фартуке, подметающего березовой метлой ступеньки подъезда, в котором находилась квартира Чумаковых. Рядом, на скамейке, сидела молодая женщина, баюкая на руках запеленатого в белое ребенка.

– Гражданочка, здесь пыльно, – обратился дворник к женщине. – Шли бы с ребенком в сквер.

Женщина молча поднялась и ушла, а дворник, перестав мести, уже смотрел на приближающегося «майора» со сверкающими белизной бинтами на подвешенной к груди руке.

– Вы к кому, товарищ майор?

– К Чумаковым, в седьмую квартиру.

– Нету их. Уехали под Можайск рыть окопы.

– Окопы?.. – Владимир Глинский, покосившись вслед удаляющейся женщине, с напускной растерянностью сообщил: – А у меня им послание с фронта – от генерала Чумакова.

– Бросьте в почтовый ящик на дверях квартиры, – посоветовал дворник.

– Придется. – Глинский оглянулся по сторонам и спросил: – А где бы листок бумаги достать для записки?

– Ну, пойдемте ко мне, – предложил дворник. – Для раненого фронтовика найдем и бумагу.

Когда они оказались в «дворницкой», Николай притишенным голосом сказал:

– Немцы уже в Смоленске.

– Они должны были там быть еще две недели назад, – угрюмо ответил Глинский.

– И еще новость: сына Сталина в плен взяли.

– Взяли или сам сдался?

– Взяли.

– А ты откуда знаешь?

– Кормил сегодня рыбок. Ученый один просил присмотреть за аквариумом в его квартире, пока он в командировке. А радиоприемник не сдал… Ну, я иногда и слушаю немцев…

Владимир Глинский снял фуражку, вытер платком испарину со лба и присел к столу.

– Ну вот что, дорогой мой брат, – строго сказал он, – бросай-ка свою метлу да берись за серьезное дело.

– Какое?

– Записывайся в ополчение и отправляйся на фронт. Повезешь моим шефам за линию фронта послание от меня.

– В плен сдаваться?! – испуганно спросил Николай.

– В плен сдаются врагам! – отрезал Владимир.

Через несколько дней бывший дворник Никанор Губарин (он же бывший граф Николай Глинский) в набитом ополченцами вагоне поезда уезжал с Белорусского вокзала в сторону Голицына.

Иногда взгляд Сталина казался его помощнику и секретарю Поскребышеву невидящим – это когда случалось что-то особенно неприятное, поражавшее Сталина своей неожиданностью, или когда он, Сталин, узнавал, что его важное, не терпящее отлагательства поручение почему-то не выполнено. Неуютно чувствовал себя Поскребышев под таким взглядом. А ведь многие, кто встречался со Сталиным при неблагоприятных для себя обстоятельствах, тушевались вовсе при ином выражении его глаз, когда тот, разговаривая, клал локоть своей полусогнутой руки на стол или себе на колено, наклонялся к собеседнику и засматривал ему в глаза будто с сосредоточенной пытливостью. Такой взгляд чаще всего сопровождался каким-либо вопросом, который спокойно задавал Сталин, и на этот вопрос требовался немедленный и уверенный ответ.

Сегодня Поскребышев появился в своем кабинете, служившем приемной Сталина, несколько раньше обычного, в десять утра, хотя уехал домой в четвертом часу ночи. Случилось так, что и генерал армии Георгий Константинович Жуков (их квартиры находились в одном доме) подкатил к подъезду на своем черном «зисе» в то же самое время – перед восходом солнца; а в начале разгоравшегося полуденья они тоже одновременно вышли из своих квартир к дожидавшимся их машинам и по поводу такого совпадения обменялись какой-то будничной шуткой.

Зайдя к себе в кабинет, Поскребышев услышал звонок вертушки. Поспешно снял трубку, каким-то особым чутьем угадав, что звонит с кунцевской дачи Сталин, хотя обычно в это время он еще должен был спать. И не ошибся.

– Товарищ Поскребышев, – услышал в трубке знакомый, глухой голос с кавказским выговором, – позвоните, пожалуйста, товарищу Жукову и передайте ему мою просьбу – пусть немедленно вызовет с фронта маршала Тимошенко… Хорошо бы, чтоб часа через три Жуков и Тимошенко прибыли на заседание Политбюро.

Столь неурочный звонок Сталина означал, что он принял какое-то важное решение, и Поскребышев без промедления позвонил генералу армии Жукову, с которым виделся несколько минут назад. Начальник Генерального штаба удивился раннему звонку Сталина, но и насторожился, восприняв приказ о вызове в Москву маршала Тимошенко с недоумением.

– Как же можно в горячую пору срывать командующего фронтом с командного пункта?! – Голос Жукова был резок и тверд. – Там сейчас подходят резервы. Мы принимаем меры, чтоб отбить у немцев Смоленск. У Семена Константиновича по горло оперативной работы! Без связи с ним Генеральный штаб окажется с завязанными глазами.

– Георгий Константинович, я наперед знаю, как Верховный ответит на твое возражение. Он напомнит, что кроме Тимошенко под Смоленском есть Еременко, Булганин, Маландин!

На слова помощника Сталина Жуков ничего не ответил, а Поскребышев в который раз подумал, сколь сложно и трудно его положение в этом кремлевском кабинете, куда люди заходят то с благоговением, то с трепетом, даже иные наркомы и ответственные работники ЦК. А он, генерал Поскребышев, будто и чувствует себя здесь хозяином, будто все может, а на самом деле… Он между ним, Сталиным, и, кажется ему, всем миром. Любое деловое слово Поскребышева, кому он его скажет, может быть воспринято как слово и воля Сталина, и именно поэтому он чаще вынужден быть безмолвным. Ох как это нелегко и непросто. А уж если при крайней нужде надо было откликнуться на чью-либо просьбу и перед кем-то о чем-то похлопотать, то не уставал напоминать, что это его глубоко личная просьба и ее можно и не выполнить, а тем более если она трудновыполнима.