Артамошка Лузин - Кунгуров Гавриил Филиппович (книги регистрация онлайн txt) 📗
— Отец, почему мать не помогает Агаде? Ставить чум она лучшая мастерица.
— Тыкыльмо отстала, ищи ее по следу, — спокойно ответил Панака.
Чалык встал на лыжи. Навстречу ему шел Одой. Вместе они побежали по следу. Шли долго. Вскоре заметили черное пятно. Тыкыльмо и Терна сидели на снегу, прижавшись плотно, и согревали друг друга. Собака вскочила, почуяв приближение людей, и надрывно завыла.
— Вставай, мать! — сказал Одой.
Тыкыльмо нехотя поднялась, подумала: «Почему смерть не придет?» Обращаясь к Одою, спросила:
— Далеко ли отстала? Долго ли, сын, искал?
— Я не один, — ответил Одой, — рядом стоит Чалык. Он первый увидел.
— Острый глаз у Чалыка! — обрадовалась мать.
— Скорее иди, мать, — торопил Чалык. — Не могут поставить чум Агада с Талачи.
Ветер играл седыми космами слепой, слабая улыбка скользнула по изможденному, морщинистому лицу: «Я слепая, а еще нужна. Вот-то радость!..» — и заторопилась, с трудом разгибая застывшие ноги.
Панака озяб, сидя без дела и ожидая, скоро ли будет поставлен чум. Тыкыльмо подошла к стойбищу, устало вздохнула, опустив бессильно руки. Панака крикнул:
— Не свой ли чум задумала ставить? Почему отстала?
Тыкыльмо не ответила.
Агада еще не поставила чума. Тыкыльмо ощупала шестовой остов чума и спросила:
— С какой стороны солнце?
— С правой, — ответила измученная Агада и обрадовалась, что слепая не увидит ее заплаканных глаз.
— Неладно поставила — ветром уронит чум. Снег надо утоптать.
Агада тихонько плакала. Талачи охала и боялась попасться на глаза мужчинам.
Тыкыльмо быстро поставила чум, Агада развела огонь. Панака вошел в чум первым. За ним — Одой и Чалык. Женщины в чум входили последними. Тыкыльмо, Талачи и Агада сидели на женской половине, изредка поглядывали на мужчин. Агада тихонько жаловалась:
— Ставили чум — от жары на морозе плакала, а сейчас дрожу от мороза в чуме.
Тыкыльмо промолчала.
С мужской половины тянуло вкусной едой, густым табачным дымом. Женщины ждали. Когда мужчины поели и улеглись спать в меховые мешки, они доели остатки и тоже легли спать.
Рано утром караван вновь потянулся по снежным просторам в неведомую даль. Один олень устал — ноша на нем была большая. Часть ноши переложили на плечи Одоя. Панака сурово взглянул:
— Чалык, без зайцев не возвращайся, без мяса мой живот плачет!
Чалык, кивнув головой, понесся на лыжах.
Двигался караван тихо: устали и люди, и олени, и собаки.
Тяжелый путь подходил к концу. Чум поставили у большой горы. От голода собаки рычали, грызлись. Устал Панака разгонять их кожаной веревкой.
В чуме ждали Чалыка. У каждого в голове одно: принесет ли парень добычу! Панака сердился: «Зря положился на парнишку, не пришлось бы спать голодному. Надо было Одоя послать».
Залаяли собаки. Панака и Одой вышли из чума. На лыжах подходил Чалык.
— Плохо мужичок шагает — устал, — сказал Панака.
Не дойдя до чума, Чалык упал. Панака и Одой бросились к нему. Втащили в чум. Одежда Чалыка болталась рваными клочьями, лицо потемнело, из-под рукава тонкой струйкой текла кровь.
— Волки! — тихо прошептал Чалык.
— Где? — встревожились Панака и Одой.
— Близко. Без отдыха можно дойти, — едва шевелил губами Чалык.
— Из головы моей ум, видно, ветром выдуло, забыл я, что это долина волчья… Олени!.. — заторопился Панака.
Вместе с Одоем, захватив с собой собак, они бросились из чума.
Густая темнота слепила глаза. Пробираясь через заросли, шли они по склону горы, высматривая на снегу следы оленей. Залаяла Илемка, пастушеская собака. Панака облегченно вздохнул.
Оленей пригнали к чуму.
Чалык лежал на мягких шкурах и охал. Волки напали на него внезапно, разорвали собаку. Он едва отбился от зверей. Чалыка спасли лыжи — по склону горы он летел на них быстрее ветра, а волки, проваливаясь в снег, отстали. Долго еще слышался их дикий вой. Истекая кровью, Чалык с трудом дотащился до чума.
На другой день кочевали дальше.
Собираясь в путь, Тыкыльмо просила Панаку:
— Чалык больной, обожди еще день, пусть затянутся его раны.
Панака рассердился.
— Хой! Оленей хочешь волкам скормить? Надо скорее ехать, разве можно сидеть на волчьем месте!
Чалык стонал от боли и шел, еле передвигая ноги, за Тыкыльмо.
— Мама, — сказал он, — будет ли счастье на новом месте?
— Счастье? Счастье, сынок, — маленькая мышка: блеснет, убежит, останется человеку одно горе. У горя, сынок, бег, как у ветра, — всюду догонит человека. А счастье, как больной ребенок, чуть-чуть плетется.
На новое место добрались на другой день. Место понравилось. Тыкыльмо и Агада старательно вытоптали большой круг на снегу для чума.
На расстоянии полета стрелы, в глухом месте, поставили маленький чум для больной Талачи. На другой день Одой и Панака ушли на охоту на новые места.
Тыкыльмо и Агада ждали охотников. Уже стемнело, но ни шороха, ни лая собак не было слышно. Чалык бился в бреду, вскрикивал и пытался вырваться из мехового мешка. Наконец затих. Агада встревоженно посматривала в его сторону, сердце ее сильно колотилось; ей казалось, что Тыкыльмо слышит его удары.
Глухо в чуме, только изредка хрустнет сучок на огне да собака поцарапает лапой за ухом, и опять тихо и глухо. Вдруг среди мертвой тишины раздался сильный удар. Даже чум задрожал. Чалык вскрикнул. Испуганно вскочила собака и отрывисто залаяла.
— Стукнуло! — в страхе шепнула Агада. — Страшно мне!
— Стукнуло, — спокойно ответила слепая.
— Что это?
— Земля.
— Как земля?
— Рвется земля от мороза. Скоро зима на весну повернет.
Агада обрадовалась. Последним снежным путем и отец придет, и мать, и брат — все!
В это время залаяли собаки.
— Пришли! — сказала Агада.
Вслушались — никого, только ветер выл в дымоходе.
Собаки вновь залаяли.
Тыкыльмо вышла из чума, шагнула в темноту. Собаки прыгали с лаем и визгом. Она прикрикнула на них, сдвинула шапку, освободив ухо. Шумел ветер, тоскливо стонала тайга. Из маленького чума слышался крик Талачи.
Тыкыльмо вернулась, взяла свою кожаную сумку:
— Агада, я пошла в чум Талачи. Жди меня.
Агада спрятала голову в шкуры, испуганно дрожала.
Тыкыльмо вернулась поздно. Охотников еще не было.
— Заночевали, — решила Тыкыльмо.
Охотники вернулись лишь под утро. Застали женщин спящими. Костер погас. Панака сердился:
— Спите, как мыши в норе…
Тыкыльмо схватила за руку Одоя:
— Иди, Одой, в чум Талачи, возьми сына.
Сына назвали Учан. Маленький чум, где родился Учан, сожгли. Рядом с чумом Панаки Одой решил поставить свой семейный чум.
Тыкыльмо вздыхала:
— Кто будет ставить чум Одоя? Талачи теперь совсем плохая хозяйка!
Слепой никто не ответил.
Подули теплые ветры. Сбросила тайга белую шубу. Осел снег. Олени проваливались. Утром и вечером снег покрывался гладким настом — тонкой коркой. Лыжи скользили хорошо, но олени резали ноги о крепкую корку. Приближалась весенняя распутица.
Саранчо подъехал к стойбищу Панаки, удивился: чума не было. Он подошел к дереву:
— Панака уехал. Откуда у бедняка олени?
Почесал Саранчо под косичкой, потоптался на одном месте, махнул рукой:
— Ставьте чум!
На месте, где стоял чум Панаки, вырос большой чум, а рядом — три чума поменьше.
Ночью плохо спал Саранчо и думал: «Как Панака ушел, где взял оленей?» Вспомнил краснобородых лючей, дочь свою — любимицу Агаду.
Старая Талын, мать Агады, седая и желтая, сделалась за это время еще старее. Саранчо взял себе в жены красавицу из рода Удэгиров — Талязан. За Талязан отдал Саранчо лучшего оленя и две лучшие собаки. Талязан оказалась хорошей хозяйкой, а старая Талын была довольна второй женой Саранчо. Плохо только то, что быстро забыл Саранчо Талын. Убьет он зайца или козла, зарежет оленя — никогда не даст старой Талын полакомиться печенкой, сердцем, вкусным мозгом, все дарит красавице Талязан. Лучший песцовый воротник от парки Агады велел Саранчо отпороть и пришить к парке Талязан. Всю зиму шила Талын себе к празднику мягкие унты. Красиво расшила их разноцветной кожей, опушила песцом. И когда унты были готовы, Саранчо похвалил работу Талын, а унты велел отдать Талязан. Осталась Талын по-прежнему в старых, рваных унтах. Но Талын и Талязан живут дружно: вдвоем легче ставить чум, вдвоем не страшно сидеть в темные ночи и ждать запоздавшего хозяина.
