Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович (читать книги txt) 📗
На сто верст кругом никто не рубит лесов: речка мелкая, сплавлять лес нельзя.
Мулла знал, что добрые прихожане его разбегутся, если он заикнется о священной войне.
Он решил осторожно, намеками, но так, чтобы понятно было, написать обо всем духовному главе и личному своему покровителю — муфтию — в Уфу.
Глава 19
ГОРА ПЕТУХ
Могусюмка подъехал к бревенчатому дому Шакирьяна. Выбежал босой Гурьян и ухватился за его седло.
— Здорово, брат!
— Здравствуй, — ответил Могусюм.
Гурьян заметил, что друг его не то кислый, не то недоволен чем-то: цедит сквозь зубы.
— Ты что невеселый приехал?
Могусюм не ответил. Он спрыгнул с коня, расседлал его, пустил в поле, забрал седло и пошел в дом. Гурьян поспешил за ним.
— Видал того, к кому ездил?
— Видал... А где Хибет? — спросил башлык.
— Хибетка поехал к отцу.
— А-а...
Пришел Шакирьян, старуха подала обед. Уселись, закрыли колени полотенцем.
За едой Могусюмка стал разговорчивей.
— Русских подговаривает резать, — сказал он Гурьяну. — Из Хивы. Как, говорит, кафтан на стене висит, так, мол, все русские скоро висеть будут.
Могусюмка усмехнулся печально. Бегим сидел здесь же, присматривался к нему злыми глазами.
— Я тебя теперь должен повесить, как кафтан! — с грустью продолжал башлык.
Гурьян никак не ожидал, что проповедник настроит этак Могусюмку. Восставать против русских? Новость!.. Все русские будут висеть! До этого еще никто не додумался. В старину бывали бунты, но с заводскими заодно.
— Верно, от нас горя немало! — сказал Гурьян, отчасти потому, что и сам так думал, а отчасти хитря и желая выведать, что думает Могусюмка.
— Конечно! — подхватил тот. — Разве мало?
— Ну, уж это чистое вранье! — сказал Гурьян, услыхав, что русские хотят башкир вырезать, а мечети закрыть.
— Как вранье? Ай-ай! — воскликнул Могусюм. — Как тебе не стыдно так говорить! Разве я не знаю! Я тоже слышал! Да ты сам нас всех зарезать хочешь! Святой ясно мне все сказал...
Гурьян понял, что друг его горько шутит и, видно остался недоволен встречей в Хабибулине.
На душе у него отлегло.
Вечером Могусюмка поспорил с Гурьяном.
— Ну, скажи по правде, ответь мне: разве справедливо, вы лес вырубаете и башкир обижаете?
Гурьян молчал.
Башлык вдруг опять засмеялся.
— Раз уже мы с тобой разбойники, так и не будем за мулл воевать. Муллы нас проклинают.
— Разве мы с тобой разбойники?
— Так муллы говорят. Они знают! — Опять горечь и тоска были в голосе Могусюмки. — Довольно, брат, нам об этом! — сказал он по-русски. — Ты хотел ехать на завод. Поедем... Не будем больше поминать про Рахима.
«Слава богу!» — обрадовался Гурьян, что не хочет друг его разладов из-за проповедей, услышанных в Хабибулине, что хоть и тронули там раны Могусюмки, но сердцем он не поддался.
— Хоть я разбойник, но кланяться баю не пойду! Я буду честный разбойник, — с горечью пошутил Могусюм.
— А ты попробуй-ка... Может, сговоришься?
— Зачем?.. Нет! — решительно сказал Могусюмка.
— А все же хорошо бы поднять бунт...
Гурьян надеялся, что со временем бунт все равно будет и все переменится.
— Они хотят, чтобы я восстание поднял. А я не дурак, знаю, что это такое! Пусть-ка они подымут, и тогда я посмотрю. Мне даже кажется, что это какой-то обман, говорил Могусюмка.
Он все более посвящал друга во все свои тайные разговоры с Рахимом и во все свои сомнения, и на душе от этого становилось все легче и легче: злоба, возбужденная проповедником, постепенно исчезала.
Друзья отправились в далекий путь. Дорога шла на юго-запад, степью. Башкиры пахали землю. Жаворонок — птица плуга — как называют его в здешних местах, пел свою песню, висел в воздухе над пашней. Ехали не прямо к горам, а наискось, к станице Магнитной; оттуда на завод прямая дорога. Час от часу яснее виднелись горы.
На этот раз в пути много говорили о вере. Гурьян — старовер.
— Наши, знаешь, тоже крепко верят... А по мне, верь, как хочешь, я не неволил бы никого, — говорил он.
— Наша вера строгая, — рассказывал Могусюмка. — По корану за смерть — смерть, руби неверных мечом, пощады не давай. И учат ведь у нас по-арабски, поэтому, брат, все и неграмотные.
— Если бы мы с тобой взялись жить — ты по корану, а я по нашей вере, нам бы давно пришлось загрызть друг друга зубами.
Ночевали вблизи казачьей станицы на заимке у знакомого Могусюмке казака.
Утром ближе стали горы.
В полдень верхами подымались на голую сопку. Вокруг холмистая степь пятнами — зеленая, желтая и черная от сухой, сожженной в прошлом году травы и от теней облаков. А среди холмов, как быстрый горный ключ, — широкая голубая река. Это Урал. В желтых, словно иссохших, берегах кажется он еще голубей и многоводней. Чем суше степь, тем отрадней смотреть на воду, и чем выше взбирались на сопку друзья, тем дальше и дальше между холмов, то огибая их, то убегая степью вдаль, виднелась чистая и ровная голубая дорога.
— Вот она, матушка наша, Магнитная гора, — сказал Гурьян, когда всадники поднялись, наконец, на тучную голую сопку.
— Эта гора по-нашему называется Петух, — ответил его друг.
Сопка походила бы на громадный курган, если бы не глубокие складки, морщившие ее склоны. В складках, как в ущелье, притаился густой березняк, так что издали кажется, будто бы там нет никакого углубления, а просто растут пышные низкие кусты, почти вровень со степной травой. Но это не кусты, а верхушки высоких белых берез, торчащие из широкого и глубокого ущелья.
Всадники проехали по вершине горы, забрались на самую голову Петуха. Внизу, по берегу реки Урала, белели дома станицы Магнитной. По одну сторону реки черно-зеленая пятнистая степь расстилалась до горизонта, как море. Видно было, как тут на воле быстро мчатся по степи тени облаков, как нашло такое пятно на станицу, как исчезла белизна мазаных казачьих домов, как другая тень закрыла и вычернила одно из озер.
А с другой стороны вдали — гребень, синий вал за степью, синей воды, но такой же свежий, призывающий, и вид его, как горный ключ, казалось, утолял жажду Гурьяна по покинутым родным местам.
— Вот Яман-Таш! — сказал Гурьян. — Вон наша гора!
— Яман-Таш не видно отсюда, — отвечал башлык.
— Мне кажется, что видно. Вот там, посмотри, среди вершин.
— Яман-Таш — самая большая гора, — сказал Могусюмка. — Но она далеко. Это мерещится тебе.
— Под ней я с отцом сено косил. Далеко от завода ездил!
И вдруг показалось Гурьяну, что самые дальние горы выпустили из себя облачко. Поднялось оно где-то далеко-далеко и рассеялось.
«Ведь это вспышка на нашем заводе. Вспышка, в самом деле. Ведь когда так случается, целое облако вылетает».
— Железная гора, — печально говорит Могусюмка, глядя под копыта коня. — Темир-Тау!
— Тут подальше разработка, — ответил Гурьян. — Низовцы отсюда на завод возили руду. А вот старый рудник брошенный, — кивнул он на белые ямы, казавшиеся сверху небольшими.
— Тут тысячам мастеров на тысячу лет работы, — сказал башлык. — Железа много. Сколько под нами подков, плугов, сколько булата? А? Тут завод надо ставить.
— А копоть? Ты же говорил, что завод дымит?
— Что я, дурак, что ли! Разве я не понимаю, что от железа польза.
— Мне один старик говорил, что тогда Железная гора свое богатство откроет, когда все люди будут одной веры.
Могусюмка в уже измятом и изношенном суконном кафтане, в рыжей шапке, высокий, молодой, смуглый, стройный, на вороном коне, гордо поднял голову, оглядывая степь с вершины Магнитной. В том, как он сидел на коне, как напряжена шея, как взор стремился куда-то, видно было, о чем-то тревожно думает Могусюм, ум его ищет. Тревоги бывали у него и прежде. Сильно тронул Гурьяна приятель, когда сказал, что завод тут надо поставить. Только хочет, чтобы люди одной веры не обижали других. Все это понял Гурьян и пустил рысью свою мохнатую горбоносую кобыленку. Могусюм поскакал за ним.
