По старой дружбе - Знаменский Анатолий Дмитриевич (читать книги онлайн полностью .TXT) 📗
Пусть пишут, пусть катают заявления! А чего их не катать-то — бумаги много, бумага все терпит! Жизнь есть жизнь, бывают, конечно, всякие неувязки, упущения в работе, а писать жалобы теперь уже стали за то, что на «ты» назвал.
Нет, чего всё-таки от него хотят? Персональной пенсии он не дождался, так дали бы хоть до нормальной дотянуть! Работал, кипел, мучился, сам ночей не спал и другим покоя не давал, а теперь…
Тяжёлый булыжник ударил в днище «газика», машину тряхнуло. Калядин поправился, глянул вокруг. Дорога шла вдоль знакомого обрыва по левой стороне. Новомир крепко вцепился в баранку и не фасонил, как давеча, на подъёме. Слева, в глубокой низине, по мелколесью, торчали чёрными колышками буровые второго промысла. И вспомнилось вдруг…
Когда подошли сюда немцы, когда стало ясно, что промыслов не отстоять, они с Матвеевым самолично взрывали действующие скважины, те самые буровые, которыми гордились, на которых дневали и ночевали иной раз. И когда загремело, поднялся над горными увалами чёрный дым от горящей нефти, Матвеев заплакал. Заплакал Ванюша Матвеев, бывший твёрдый комсомольский секретарь, а после — его первый помощник и заместитель. Он плакал, как мальчишка или престарелая бабушка на расставании, а Калядин — нет. У него нервы были покрепче в те годы, он всегда просто работал, просто делал дело.
После войны Ванюша, правда, обскакал его, поступил на заочное, а потом — в Высшую школу, в Москву. Так ведь у него за плечами и раньше техникум был, а у Калядина неполносреднее…
Калядин тонул в глубоком кресле в кабинете второго секретаря, дымил папиросами и обиженно смотрел на друга. А высказаться хотелось до того, что слова сами сорвались с языка, непрошеные какие-то, не калядинские слова:
— Слушай, ты, второй секретарь! А ты сам-то пробовал теперь на низовке поработать? — Калядин больше смерти боялся, что прозвучит в голосе глубоко запрятанная обида, но она всё-таки прозвучала. — Кто их пишет, эти заявления? Наверное, Гвоздев, разнорабочий? А ты его знаешь? Этот Гвоздев явился в прошлом году в чём мать родила из недалёких мест и просит трудоустроить. Устроил. Просит аванс вперёд, рублей пятьдесят, на обзаведение. Дал! И ведь не просто дал, у директора лесокомбината выпросил, лично. Ну и что?
Гвоздев в тот же день пропил деньги в шашлычной, а на работу не явился, пришлось разыскивать с дружинниками. Разыскал на свою голову — за год Гвоздев двадцать заявлений написал! Вам, в край и даже в Москву… Дальше — что?
Он говорил не совсем то, что хотел бы сказать вообще о работе на низовке, но его как-то заносило.
— Для вас они все одним лицом, одна категория! А я каждого знаю. Этот вон — человек, да! А этот — негодяй, ворюга, пьяница! Тянет всё, что под руку ни попадёт, и — в пивную. Ну и как прикажешь с ним? Чикаться?
Калядин чувствовал в те минуты внутреннюю потребность, ни в чём не натягивал, не старался себя выгораживать. Говорил убийственно голую правду, которая наболела в душе, поступал, как положено старому коммунисту, когда с ним говорят о жизни и работе всерьёз. А Иван вдруг спросил тихо, но внятно:
— Чего же они… такие, люди-то?
— А чёрт их разберёт! — выпалил Калядин. — Не берусь объяснить. Что-то упустили, должно быть. Какую-то крупную мелочь… Во всяком случае, усложнили! Всегда проще было: приказал — и всё. И порядок! И отвечай, а нет — расплачивайся.
— Здорово! Так отвечать-то нынче ты должен! Ты! Ведь ты, Пётр, тридцать лет руководил людьми, так кому же пеняешь? На кого обижаешься? Ведь не один Гвоздев написал… Вот хорошие люди пишут, послушай…
Иван достал пачку разнокалиберных листков, схваченных канцелярской скрепкой, полистал, нашёл нужное:
— Вот… «Цех наш с давних времён считается как бы на законченном хозрасчёте, но только на бумаге… Никаких преимуществ от этого мы пока не ощущали. Нет экономической заинтересованности, одно только голое администрирование… Наш начальник Пётр Дмитриевич Калядин — неплохой администратор; когда захочет, то многого может добиться для коллектива в управлении лесокомбината…»
Матвеев коротко взглянул на Калядина.
— Ну, тут примеры… Насчёт квартир, базы отдыха… А дальше: «Но все это у него получается как бы рывками, от случая к случаю, ради своего авторитета. А чтобы вплотную заняться технологией, себестоимостью, этого нет. У нас, к примеру, есть лишние люди, из-за этого получается болтанка на производстве… А он считает, что сократить их нельзя — на всякий случай. И ещё такая беда. Нам кажется, что он считает себя на заводе как бы временно…» Вот. Понимаешь, как они глубоко и верно судят?
Калядин молчал. Тут уж не о Гвоздеве шла речь.
— Ты правильно сказал, что где-то упустили мы крупную мелочь… Мы — и ты. Ты тоже. Сообща… Не докопались ещё до главного, до самой сути человеческой. Оттого, может, и трудно работать. Но и в истерику впадать от этого, руками разводить нечего. Так всегда будет, потому что каждый новый день будет приносить и новые задачи. Одно, скажу: думай! Езжай — думай. Приедешь — тоже думай! Хотел я послать эти грамоты в поселковый Совет, чтобы организовали проверку, всякие комиссии, но потом решил: рано. Решил, что сам ты поймёшь… И скажу по старой дружбе, Пётр Дмитриевич, что идёшь ты всю жизнь по верхам, хотя долго буровиками руководил. А время так диктует, что в глубину залазить нужно. Никакого другого пути у у нас нет.
Посидели ещё молча. Калядин извёл ещё не одну папиросу, когда Иван спросил о сыне, о Даше.
Что о них говорить? Сын давно уже кончил институт, женился, бродит где-то в сибирских болотах, под самым Полярным кругом, в сейсморазведке. Ищет большую нефть. А Дарья… Дарья пишет сыну каждую неделю, внучке пуховые носочки вяжет… Ну и — по хозяйству…
— Помню, перевязку она мне делала тогда, под Гу-амской… — грустно как-то сказал Иван. — Боевая женщина была…
И вновь ударились в воспоминания, и Калядин почувствовал какую-то расслабляющую колкость в ресницах, влагу в глазах. А Иван только говорил, и никакой слабости заметно не было.
Потом Калядин сидел на активе (куда его привёл Иван как бы между делом) и мучительно думал, как вернётся на свой завод и снова встретит этого поганца Гвоздева.
Никакого другого пути нет… Врёшь, Иван!
Решил приехать и немедля выгнать Гвоздева, по сорок седьмой. Надоело!
С другим, правда, сложнее будет… Хозрасчёт, говорят, формальный. А он что? Не знал, что ли? Вопрос другой — как от этой формальности избавляться?
«Газик» лез в гору. За спиной садилось солнце, синяя дымка выползала из ущелий, жара спадала. Калядин отдышался, мысли понемногу входили в привычное русло. На зелёных увалах, над дорогой, все больше встречалось буровых, качалок, нефтесборочных резервуаров, но Калядин заметил вдруг, что качалки сплошь не работают. Вот уже у восьмой, десятой, одиннадцатой вышки коромысла висели неподвижно, мертво, нагоняя тоску.
«В чём дело? Профилактика? Но почему так: все кряду? — по старой привычке забеспокоился Калядин, но постарался тут же усмирить в себе хозяйский зуд: — А, мало ли что. Влопаешься в какую-нибудь несуразицу!
Может, у операторов собрание, может, они на поруки берут какого-нибудь завзятого прогульщика!»
Новомир жал на газ. Не выпуская руля, достал одной рукой пачку сигарет, выудил зубами одну и увидел косящими глазами протянутую руку хозяина — толстая, короткопалая кисть, протянутая к нему, вздрагивала от толчков, как неживая. Новомир предложил раскрытую пачку, но Калядин не брал сигареты. У хозяина плотно сжимались чисто выбритые губы, отливала кровь от лица— жара, что ли?
— Ну и вид у вас…
— Что за чёрт? Ну-ка останови машину!
В глазах Калядина теперь была холодная ярость. Распахнул дверцу и, по-молодому соскочив через подножку, пошёл от машины, через кювет, по целине. И тут Новомир увидел, куда направлялся начальник.
Главная компрессорная, о которой Калядин ни разу ещё не упустил случая поговорить, когда проезжали мимо, вдруг оказалась без крыши и оконных переплётов, и к ней уже основательно приступил бульдозер, снёс угол и часть фасадной стены.
