Пан Володыёвский - Сенкевич Генрик (мир книг .txt) 📗
— Ничего не попишешь! Ты сам себе господин, не стану я тебя отговаривать, скажи только, когда в наши края вернуться намерен.
— Откуда мне знать, что меня ждет — какие труды и какие тяготы? Вернусь, коли смогу, останусь навсегда, коли придется…
— Увидишь, все равно тебя к нам потянет.
— Дай-то боже, чтобы и могила моя была здесь, на этой земле, что дала мне все, о чем помышлять можно.
— Вот видишь, в иных краях чужестранец вечно пасынком остается, а наша земля-матушка руки к нему тянет и на груди своей согреть готова.
— Правда! Истинная правда. Но, видно, не судьба. На старой родине моей все я могу обрести, все, кроме счастья.
— Хо! Говорил я тебе, братец, останься с нами, женись, да ты не послушал. Был бы женат, непременно бы к нам вернулся, разве что жену через водные стихии переправить решился, чего не советую. Говорил я тебе! Да не слушал ты старика!
Сказав это, пан Заглоба снова метнул взгляд на Кетлинга, но тот по-прежнему сидел молча, опустив голову и глядя в землю.
— Ну и что ты скажешь на это, братец? — помедлив немного, промолвил Заглоба.
— Не было к тому повода никакого, — уныло отвечал рыцарь.
— А я говорю, был! А если нет, то отныне не перепоясать мне больше этим вот поясом своего брюха. Кшися достойный предмет, и ты ей мил.
— Дай бог, чтобы и впредь так было, даже если и моря нас разделят.
— Ты что-то еще сказать хотел?
— О нет, ничего боле!
— А с нею ты объяснился?
— Об этом ни слова! Мне и без того уезжать тяжко.
— Кетлинг, хочешь, я за тебя объяснюсь, пока не поздно?
Кетлинг, помня, как молила его Кшися держать их чувства в тайне, подумал, что, быть может, доставит ей радость, коли, не упуская случая, вслух от них отречется.
— О нет, сударь, — сказал он, — в этом нет никакого проку, я это знаю и посему сделал все, чтобы избавиться от пустых мечтаний, а впрочем, спрашивай, коли надеешься на чудо!
— Гм! Если ты сам от нее избавиться постарался, тут и впрямь никто не поможет. Только, признаться, я полагал, что ты рыцарь похрабрее, — сказал Заглоба с горечью.
Кетлинг встал и, воздев руки к небу, с жаром произнес:
— Что толку мечтать о прекрасной звезде на небе? Мне до нее не достать, и она ко мне спуститься не может. Горе тому, кто вотще о златой луне вздыхает!
Тут пан Заглоба засопел от гнева. У него даже дух перехватило, и он долго не мог промолвить ни слова, наконец, поостыв немного, пропыхтел:
— Послушай, дружок, не считай меня дурнем и, коли истиной угостить хочешь, знай, что даешь ее человеку, который не беленой, а хлебом да мясом привык кормиться. Если я скажу сейчас, что шапка моя — луна, до которой не дотянуться, придется мне с голой лысиной разгуливать, и мороз, как злая собака, будет меня за уши хватать. Я таких истин не приемлю, потому что знаю, девка эта сейчас рядом в задней комнате сидит, она ест и пьет, как все люди, а когда ходит, ногами перебирает; на морозе у нее нос краснеет, в жару ей жарко, когда комар ее укусит — ей почесаться охота, а на луну она только тем похожа, что без бороды. А если на твой лад рассуждать, то любая баба астролог великий! Что же касается Кшиси, то смотри, если ты на нее не глядел, не сулил ей ничего — твое дело, но если ты голову девке вскружил, а теперь говоришь «луна златая» и сбежать норовишь, значит, честь свою, равно как и разум, любой пищей накормить способен. Вот в чем соль!
— Не сладко, а горько во рту у меня от пищи, которой питаюсь, — отвечал ему Кетлинг. — Еду я потому, что так суждено, а не спрашиваю потому, что не о чем. Но вы, ваша милость, судите обо мне ложно. Видит бог, ложно!
— Кетлинг! Ты человек честный, я это знаю, только что вы за люди, в толк не возьму. В наше время парень шел к девке и говорил ей прямо: «Хочешь — будь моей женою, а не хочешь — бог с тобою». И никакого тумана не было. А тот, кто сам искусством красноречия не владел, посылал вместо себя кого-нибудь побойчее. Я свои услуги тебе предлагал и сейчас предлагаю. Пойду… спрошу, ответ тебе доложу, а ты решай — ехать тебе или оставаться…
— Поеду! Иначе быть не может и не будет!
— Поедешь — вернешься.
— Нет! Сделай одолжение, ни слова больше об этом. Коли хочешь полюбопытствовать, спроси, но меня не вмешивай…
— О боже! Неужто ты уже спрашивал?
— Ни слова о ней! Умоляю!
— Добро, посудачим о погоде… Будьте вы неладны с вашими манерами! Ты должен ехать, а я здесь проклинать все на свете!
— Прощайте, ваша милость, мне пора!
— Погоди! Погоди! Дай остыну немного! Кетлинг, друг! Когда едешь?…
— Как только с делами покончу. Хотел бы из Курляндии своей доли от аренды дождаться, а поместье, в котором мы жили, я бы продал, коли охотник найдется…
— Пусть Маковецкий купит, а не то Михал! Помилуй бог! Неужто так и уедешь, с Михалом не простившись?
— Рад был бы с ним проститься.
— Он вот-вот будет! Ей-богу! Может, он вас с Кшисей сведет…
Тут пан Заглоба умолк, охваченный смутной тревогой.
«Удружить я Михалу старался, да, видать, нечистый меня попутал, того и гляди, у Кетлинга с Михалом discordia «Размолвка (лат.)» получится, нет уж, пусть шотландец отправляется подобру-поздорову».
Потирая лысину, пан Заглоба сказал:
— Толковал я с тобой о том о сем, потому как добра тебе желаю. Люблю от души, вот и стараюсь любыми средствами удержать, даже Кшисей, как мыша кусочком сала, приманивал… Но это все по доброте сердечной. Что мне старому до ваших дел? От чистого сердца старался, ей-богу!.. А в сваты не набиваюсь, коли и хотел бы сосватать кого, с себя бы начал… Дай поцелуемся на прощанье, и прости, ежели обидел…
Кетлинг заключил пана Заглобу в объятья, тот расчувствовался и велел подать бутылку вина, приговаривая:
— Теперь по случаю отъезда каждый день не грех осушить по бутылке.
Осушили бутылку, после чего Кетлинг, простившись, ушел. А вино меж тем взбодрило дух старого рыцаря, он снова принялся размышлять о Басе, о Кшисе, о Володыёвском, о Кетлинге; соединял сердца, примирял, благословлял и, наконец, соскучившись по своим любимицам, сказал себе:
— Пойду посмотрю, что-то там мои козочки поделывают.
Барышни сидели в дальнем покое, по ту сторону сеней, и шили. Пан Заглоба поздоровался с ними, прошелся из угла в угол, еле волоча ноги — они ему особливо после опрокинутой сулейки служили не слишком исправно. Прохаживаясь, старик поглядывал на барышень. Они сидели рядышком, и светлая головка Баси касалась темной Кшисиной головы. Бася следила за ним взглядом, а Кшися вышивала, да с таким усердием, что только знай мелькала игла.
— Гм! — подал голос Заглоба.
— Гм! — повторила Бася.
— Не дразни меня, я нынче сердитый.
— Ох, кабы мне головы не лишиться! — с притворным испугом воскликнула Бася.
— Не трещи, трещотка! Лучше за язычок свой побойся!
Промолвив это, пан Заглоба подошел к девицам вплотную и, уперев руки в боки, спросил в лоб:
— Пойдешь за Кетлинга? Присылать сватов?
— Хоть пятерых! — воскликнула Бася.
— Цыц, егоза, не о тебе речь! Кшися, с тобой разговор! Пойдешь за Кетлинга?
Кшися слегка побледнела, хотя поначалу тоже было подумала, что Заглоба не ее, а Басю спрашивает; оторвав от вышиванья взгляд, она посмотрела на старика своими ясными темно-голубыми глазами.
— Нет! — отвечала она спокойно.
— Ну что же, коротко и ясно! И на том спасибо. Как угодно будет! А почему это вдруг такая к нему немилость?
— Потому что я ни за кого не пойду!
— Кшися! Кому другому сказки сказывай! — воскликнула Бася.
— А отчего это, позвольте спросить, столь явное к браку небрежение? — продолжал расспросы пан Заглоба.
— В монастырь пойду, — отвечала Кшися.
И такая печаль и решимость были в ее голосе, что ни Бася, ни пан Заглоба ни на мгновенье не приняли слова ее за шутку.
Их оторопь взяла, и они долго в изумлении глядели то друг на друга, то на Кшисю.
— Гм! — первым отозвался пан Заглоба.
