Страстная неделя - Арагон Луи (книга бесплатный формат TXT) 📗
Там деревья особенно хороши. А с улицы доносились крики торговца вафлями.
— Франсуа… я же говорю, что в любую минуту могут войти…
— Да брось, — ответил Франсуа, — я подкупил Пикара и осыпал подарками Лизу… В случае чего, если кто-нибудь будет подниматься по лестнице, она кашлянет, а я спрячусь в уборной и буду ждать.
Да, он был прекрасен, как сама юность; это вам не Бессьер, грубый рубака с багровым затылком, не герцог-маленький толстяк с выпученными рачьими глазами. «Странные все-таки существа мужчины-достаточно просто прикоснуться к руке, и, того гляди, его удар хватит. Вот Франсуа-совсем другое дело.
Ласковый мальчик. До чего же мне нравится, что между передними верхними зубами у него такая милая щербинка».
Пробрался он в её спальню тайком, едва только унесли крошку.
Хорошо запомнил часы кормления!
— Нет, Нини, так больше продолжаться не может… Ты должна быть моей, только моей…
О господи, вс„ одно и то же! Что он, совсем с ума сошёл? А кто будет оплачивать дом, хозяйство, расходы семьи, туалеты?
— Стало быть, ты предлагаешь мне шалаш и любящее сердце?
Но ведь я твой шалаш отлично знаю! Нет, скажи, можно вообразить меня в квартире твоего папаши на улице Сен-Дени? И потом, ты же отлично понимаешь, я люблю его, да, люблю моего Шарля! Пожалуйста, не строй такой похоронной физиономии.
Тебя я тоже очень люблю… Но пойми, это совсем разные вещи.
Ах нет, только не плачь!
Когда разговор принимал такой оборот, он всякий раз прибегал к последнему и, как ему казалось, наиболее вескому аргументу: предлагал ей руку. Ребёнка он усыновит. У^них будут ещё дети, свои… Эта песенка давным-давно была ей знакома. Безумец! Вступить в брак! До чего же он все-таки буржуа! Члены королевской фамилии-это совсем другое… Тут уж не важно, брак или не брак. Женился же в конце концов Людовик XV на госпоже Помпадур.
— Кстати, когда я родилась, папа тоже не был обвенчан с мамой… Ну и что из-за этого переменилось? Сначала рожают детей, а там будь что будет!
Тут он пустился в политические рассуждения. Разразился филиппикой против Бурбонов. Но и за Наполеона он не стоял:
зачем его маршалы соблазняли молоденьких, невинных девочек с помощью уговоров, посулов и особняков. Хорошо ещё, что не всех они оставляли с ребёнком на руках, как Дюрок оставил Биготтини… Нет, только Республика! Необходимо отдать дворцы народу, открыть двери Оперы для неимущих; ты сама увидишь, как они будут рукоплескать актёрам. Короли-это чужеземцы на нашей земле, а Наполеон-это война. Нам же нужно только одно-мир и Республика. Тогда можно будет сказать всему свету: живите с миром в ваших собственных странах. Никто больше не будет жечь ваши города, никто не опустошит ваших нив. Испанцы станут хозяевами Испании, а пруссаки-хозяевами Пруссии. Аристократы пусть снова убираются в Англию-их там любят. Бог их храни! Не надо нам больше ни войны, ни императора, ни короля! Знаешь, что говорит Огюстен… Что власти дворян, священников и военных пришёл конец: наступило то время, когда государство должно перейти в руки класса, производящего ценности… пусть те, кто мостит дороги, роет канавы, выделывает шёлк и железо…
— Не говори глупостей, Франсуа, а то я рассержусь! Твой Огюстен-урод, противный, несносный урод! Ты, значит, хочешь, чтобы меня послали на гильотину, как госпожу Дюбарри?
И не забывай, что крошка тоже Бурбон… Следовало бы прогнать тебя прочь за такие речи! Нет-нет, не тискай меня! Дурачок! Ты мне больно делаешь, грудь больно!
Вдруг она тревожно приподнялась на постели: послышались быстрые шаги, какой-то приглушённый шум, кашель. Голос Лизы за дверью произнёс:
— Сударыня, его высочество идут!
Его высочество! О, республиканец не стал мешкать: он уже юркнул в уборную, примыкавшую к спальне; путь Бурбонам был открыт.
— Любовь моя, — простонал Шарль-Фердинанд, — нас разлучают навеки!
Виржини слабо вскрикнула. Она ещё не понимала, что происходит. Она впервые видела его высочество в парадной гвардейской форме, и сейчас он ей даже понравился. Весь в сине-алом.
Петлицы, оканчивающиеся серебряным треугольником. Серебряные эполеты. Аксельбанты в виде трилистника, золотая каска с чёрным конским хвостом. Белые лосины. Все-таки Шарль нечто совсем иное, чем Франсуа… К тому же патетический тон Шарль-Фердинанда взволновал её.
— Нас разлучают? Кто разлучает? Наш дядя?
Всякий раз, когда Виржини называла старого Людовика XVIII «наш дядя», герцог смеялся до слез. Но только не сейчас. Он повторил:
— Нас разлучают навсегда, бедное моё сердечко…
Виржини начала плакать, заметалась в постели: объясни немедленно, нельзя же так пугать человека! И она снова упала на подушки, ещё более хорошенькая, чем всегда. Глядя на неё, он окончательно потерял рассудок. Эти юные, припухшие от молока груди, плечо, нежное, как персик…
— О Шарль, оставь, оставь меня! Ты отлично знаешь, что я ещё больна… и потом, от этого может испортиться молоко!
Опершись одним коленом о край кровати, он плакал своими всегдашними восхитительно крупными слезами, которые текли из глаз, текли из глубины столетий.
— Бедное моё сердечко! — твердил он, не находя других слов.
А Виржини, утопая в подушках, посматривала сквозь разметавшиеся пряди своих великолепных волос на плохо прикрытую дверцу уборной.
Когда двери салона распахнулись, дамы негромко вскрикнули, а игроки в бульот, обернувшись, поглядели поверх очков. Все ставки перешли сейчас к господину Тушару.
На пороге стоял герцог Беррийский, поддерживая левой рукой бледненькую Виржини в белом капоте с массой рюшей у ворота.
Он вытянулся, стараясь казаться повыше, и мертвенный оттенок его беззвучно шевелившихся губ поразил всех присутствующих. В салоне ничего не знали о его визите, он поднялся прямо в спальню к Виржини, оставив своего адъютанта господина де Лаферронэ под аркой ворот. Впоследствии каждый передаст по-своему, что произнёс он наконец, его первые слова, ибо память человеческая склонна героизировать обыденные фразы. Но в действительности первое его восклицание не имело никакого отношения к событиям. Он воскликнул:
— Опять этот проклятый иезуит? Что он тут делает, какого черта он сюда явился в такой вечер, как сегодня? За кем он шпионит? В чью пользу?
И все присутствующие изумлённо оглянулись на преподобного отца Элизе. Но его высочество не мог терять зря времени, его ждут у заставь! Этуаль, да, впрочем, возможно, его и не так уж интересовал ответ на заданный им самим вопрос. Отец Элизе, съёжившись, юркнул за спину хозяина дома, и неестественно вытянувшееся лицо господина Орейля, пожалуй, яснее, чем последовавший засим разговор, свидетельствовало о степени всеобщего изумления. Впрочем, известие, принесённое его высочеством, было столь важным, что любого бы на месте куафера тоже прошиб пот.
— Нынче ночью мы покидаем Париж и никогда сюда не вернёмся. Король уже мчится по дорогам Франции. Сейчас он ещё не достиг Сен-Дени. Повсюду измена. Армия жаждет диктатуры.
Неблагодарный народ приветствует корсиканского бандита, забыв о мире, принесённом Бурбонами, о всех благодеяниях, которыми они осыпали народ в течение года… Поручаю вам мою Виржини и моё дитя. Не забывайте, что в жилах его течёт кровь Генриха IV.
Увы, увы, бедное моё сердечко, нам не суждено никогда больше свидеться.
Среди всеобщего оцепенения раздался вдруг голос МариЛуизы Орейль, которая спросила, вернее, просто сказала, не обращаясь ни к кому и не ожидая ответа:
— А как же полторы тысячи франков в месяц?
Госпожа Персюи вдруг громко зарыдала, очевидно решив, что в данных обстоятельствах можно только рыдать. Мадемуазель Госселен и мадемуазель Подевен бросились к Виржини. Господин Орейль выпрямился во весь свой богатырский рост и окончательно заслонил притаившегося за его спиной иезуита; первый Александр стал машинально тасовать карты, второй Александр вдруг принялся ковырять в зубах ногтем большого пальца; один лишь господин Тушар не встал из-за стола и сидел не шевелясь, прикрыв ладонями кучку выигранных ассигнаций; да ещё застыл в неподвижности друг мадемуазель Госселен-младшей: он мучительно искал нужные слова и нашёл их только к следующему утру.
