Улпан ее имя - Мусрепов Габит Махмудович (читать лучшие читаемые книги txt) 📗

– Я верю снам… И вот видишь – мои сны сбываются! Дома чистота. Пахнет свежим сеном, ты расстелила его по полу. Белоснежные подушки. Разве не твоими руками это сделано?

Шынар обрадовалась, что он все это заметил, обрадовалась похвале, но все же сказала:

– Не только моими. Мама постаралась и твоя женеше.

Снаружи раздались шаги – Асреп нарочно топал, издали давая знать о своем приходе.

– Вернулся твой бродяга, Шынаржан? Теперь привяжи его возле конуры, чтобы не сбегал из дому.

Шынар соскользнула на пол.

– Агеке, проходите, садитесь, – сказала она, покраснев. – А почему женеше не пришла, агеке?

– Она там прихорашивается на старости лет… Говорит, надену все лучшее, что у меня есть. По случаю тоя. А у нас – той, айналайн. Ты принесла нам счастье. Люди называли нас – туркмены двух дворов, но жили мы одной семьей. Потом ты здесь – и появился аул – наш дом и твой дом. Посидим сегодня одни без посторонних. А ты, Мусреп? Все хорошо, благополучно? Я уж с утра держал Кулан-туяка на выстойке, завтра хотел ехать тебя разыскивать.

Посчитав, что сказал достаточно при встрече с младшим братом, Асреп подложил подушку, развалился…

– Келин… Самовар поставь…

– Апа уже поставила… – отозвалась Шынар.

– Келин… Мясо вари. На своего еще успеешь насмотреться!

Пришла Жаниша – и вправду наряженная – и принялась помогать.

Две семьи засиделись до рассвета. Чай, мясо и кумыс, снова чай – и есть уже никому не хотелось, и пить – не хотелось, но не хотелось и расходиться.

Первой Науша ушла на кухню, постелила себе и с головой закуталась в одеяло.

Шынар задернула занавес. Мусреп, раздеваясь, про себя заметил – хорошо, что черный сундук с изголовья постели переставили к ногам…

12

Весной, после пышного свадебного тоя в ауле Есенея, многие разъехались, и все же свадьба – свадьбой, но кереи и уаки, кроме поздравлений, привезли бию свои тяжбы. Начало некоторых из них терялось в далеком прошлом, и тяжбы успели обрасти множеством подробностей и новых обид, и каждая сторона до хрипоты требовала справедливости, приводила свои доводы и оправдания, и правда настолько была перемешана с неправдой, что отделить одно от другого было так же невозможно, как овсюг – от овса. И доморощенных истцов и жалобщиков хватало в своих сибанских аулах, ведь не каждый день удается представить дело главному бию, и потому задерживался переезд на джайляу.

Весь день Есеней находился в окружении людей – и на холме совета, где положено судить бию, и возле дома… Решал дела быстро. По два человека допрашивал с каждой стороны и выносил приговор, иначе бы до зимы хватило… Никому не давал вмешиваться – если кто-то пытался подсказывать допрашиваемому, Есеней накладывал на него четверть суммы, которую взыскивал с виновного. К свидетелям относился с подозрением. «Кто старается привести с собой побольше свидетелей? – спрашивал он и сам же давал ответ: – Только вор или наветчик, или насильник».

В эти дни и Улпан не знала минуты свободной. Была пора стрижки овец, а лошадям – укорачивали хвосты и гривы. А кроме хозяйственных дел, к Улпан тоже шли люди, не только к Есенею. Пришла старуха:

– Айналайн… На моих старых, немощных руках – четверо сирот, внуки. Выйти не могут – голые… Дай мне, богом прошу, немного шерсти, справить им верхнюю одежонку, хоть бы одну на всех…

Она дала – на всех, на четверых.

Потом пришли еще две старухи. И еще две старухи и с ними одна – помоложавее. Три старухи и три молоденьких… Шли одна за другой, шли те, кто нуждался, шли и такие, кто прослышал – Улпан, кажется, слова нет не знает. Просили ту же шерсть, молоко, муку, курт, чай, материал на шапку, пуговицы для рубашки, подводу для перекочевки на джайляу…

Улпан никому не отказывала. И не потому, что хотела прослыть щедрой или не знала цену добру. Она просто устала – от долгого тоя, от бесконечного потока людей с тяжбами, подчас вздорными и нелепыми, от попрошаек, которые напускают на лицо умильное выражение… Раздать бы все богатство Есенея, чтобы некому и незачем было к ней приходить! Поскорей бы он разделался со склочными своими кереями и своими уаками, чтобы можно было отослать их отсюда!

«Завтра приедем», – с такой вестью она уже три раза посылала нарочного к Шынар. Но это завтра никогда не настанет! Может быть, Улпан было грустно еще и потому, что Несибели отправилась домой, не могла дольше задерживаться. Артыкбай оставался один, а он – как никто – нуждался в уходе. Есеней, едва переступив порог, сваливался от усталости, она не успевала передать ему – до нее через женщин доносится недовольное ворчание сибанов: они без Есенея не осмеливаются перекочевывать на джайляу, а он занимается общекерейскими делами, и этому не видно конца…

Девять дней прошло после тоя. Есеней, как обычно, сидел на холме, окруженный людьми. Улпан шла к нему не торопясь, и лучи закатного солнца отражались в золотом уборе на саукеле, в золотом шитье зеленого бархатного камзола. Толпа жалобщиков изрядно поредела, но и с теми, что оставались, еще неделю хватит разбираться.

Когда она приблизилась, Есеней поднялся ей навстречу.

– Я для всех для вас – Есеней, – сказал он. – А это – мой Есеней идет. На этом кончим дела, если вы не хотите, чтобы мне попало от нее. Давно пора на джайляу. И вы езжайте. И старайтесь свои дела решать миром.

Они тоже встали и поклонились ему на прощанье, прижимая к груди обе руки, но Есеней больше не обращал на них внимания. Он видел только Улпан.

Должно быть, не просто это – приучить улыбаться человека мрачного, замкнутого. Улпан – удалось.

– Тебе надоело ждать? Ты сердишься на меня?

– Но ты устал, мой тигр… Пора прекратить суд…

– Уже… Они уедут. Теперь снова можешь всю власть брать в свои руки.

Он обнял ее правой рукой за плечо, и так они дошли до дома.

– К Мусреп-агаю завтра поедем? – спросила она.

– Поедем, обещали.

– А пока отдохни. Чай будем пить в малой юрте, в большой пыльно очень, мне в эти дни тоже не хватало времени. Иди…

Обласкав его взглядом, Улпан осталась во дворе и позвала Кенжетая. Чтобы успокоить сибанов, которым не терпелось на джайляу, она еще утром велела в стороне от аула навьючить несколько верблюдов – пусть все видят, байбише готовится в путь.

Кенжетаю она сказала:

– Видишь, там с краю лежит атан? [51] Повод у него с красной повязкой. Его сегодня же отведи к Шынар. Скажешь – гостинец из Тобольска. Еще скажешь – они приедут завтра. А больше ни слова не говори. Понял? Кенжетай кивнул и ушел.

Еще в Каршыгалы Улпан заметила, как поглядывает на нее этот молодой джигит, и с тех пор она разговаривала с ним коротко и холодно. Но сегодня – конец всем делам – и голос ее звучал более приветливо.

У Есенея она потребовала подтверждения – поедут ли они… Не передумает ли он…

– Я бы хоть сегодня, – отозвался он.

– Сегодня уже нет. Я послала человека – сказать, что приедем завтра. А ты пока пойди и выкупайся в озере.

– Повеление ханши убивает приказ хана!

– Не пойдешь на озеро, в постель не пущу…

– Да?.. Если бульдыршин не взглянет томно, то и буыршин [52] свой повод не сорвет… Ведь так, кажется, говорят?

– Ладно, ладно… Иди!

Улпан – как самая настоящая бульдыршин – опустила ресницы. Есеней уже не первый месяц знал, какие и когда у нее бывают глаза, и пошел к озеру.

Шынар издали заметила Кенжетая с навьюченным верблюдом в поводу и поджидала его возле юрты, в которую они перебрались из дома с наступлением теплых дней.

– Что, Тайкенже? Возвращаешься в аул к братьям? Или ты куда-нибудь собрался переезжать? – Она еще не придумала ему прозвища, не часто они виделись, и потому переиначила имя: Кенжетай – Тайкенже… Так тоже можно обращаться к брату мужа.

Кенжетай притворился рассерженным: