Спартак - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) (книги онлайн .TXT) 📗

А в это время, удобно усевшись на мягком красивом диване в своем зимнем конклаве, где стояла изящная мебель, где было тепло от топившихся печей и чудесно пахло благовониями, куртизанка была поглощена выслушиванием любовных признаний юноши, сидевшего у ее ног. Дерзкой рукой Эвтибида перебирала его мягкие и густые черные кудри, а он смотрел на нее страстным взором и пылкими поэтическими словами говорил ей о своей любви и нежности.

Юноша этот был среднего роста и хрупкого сложения; на бледном лице его с правильными, привлекательными чертами выделялись необычайно живые черные глаза; одет он был в белую тунику с пурпурной каймой из тончайшей шерсти, что свидетельствовало о его принадлежности к высшему сословию. Это был Тит Лукреций Кар. С ранних лет он усвоил философию Эпикура; в его гениальном мозгу уже зарождались основы бессмертной поэмы, а в жизни он следовал догмам своего учителя и, не стремясь к серьезной, глубокой любви, искал мимолетных любовных приключений, боясь

Себя обречь на горе и заботы

Мучительные, ибо рана сердца,

Питаясь ими, с каждым днем все жгучей,

Покуда сердце не покроют струпья…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . чтобы от старых стрел любви

Искать спасенья в новых. . . . .

Как из бревна клин вышибают клином,

Так быстро с кратковременного чувства

Срывая. . . . . сладкий плод.

Впрочем, это не помешало ему кончить жизнь самоубийством в возрасте сорока четырех лет и, как все заставляет предполагать, из-за безнадежной, неразделенной любви.

Лукреций, красивый, талантливый юноша, приятный, остроумный собеседник, был богат и не жалел денег на свои прихоти. Он часто приходил к Эвтибиде и проводил в ее доме по нескольку часов, и она принимала его с большей любезностью, чем других, даже более богатых и щедрых своих поклонников.

— Ты любишь меня? — кокетничая, спрашивала юношу куртизанка, играя кольцами его кудрей. — Я не надоела тебе?

— Нет, я люблю тебя еще более страстно, потому что

Здесь неизменно одно: чем полнее у нас обладанье,

Тем все сильнее в груди распаляется дикая страстность.

В эту минуту кто-то тихонько постучался в дверь.

— Кто там? — спросила Эвтибида.

Аспазия робко ответила:

— Прибыл Метробий из Кум…

— Ах! — вся вспыхнув, радостно воскликнула Эвтибида и вскочила с дивана. — Приехал?.. Проводи его в кабинет… я сейчас приду, — и, повернувшись к Лукрецию, который тоже поднялся с видимым неудовольствием, торопливо сказала прерывающимся, но ласковым голосом: — Подожди меня… Не слышишь разве, какая на дворе непогода?.. Я сейчас вернусь… И если вести, привезенные этим человеком, — а я их страстно жду вот уже неделю, — будут хорошими и если я утолю сегодня вечером мою ненависть желанной местью… мне будет весело, и частицей моей радости я поделюсь с тобой.

Эвтибида вышла из конклава в сильном возбуждении, оставив Лукреция изумленным, недовольным и заинтригованным. Он покачал головой и, задумавшись, стал прохаживаться взад и вперед по комнате.

На дворе бушевала буря. Частые молнии, одна за другой, озаряли конклав мрачными вспышками, а ужасные раскаты грома сотрясали дом до самого основания. Между раскатами грома как-то необыкновенно отчетливо слышен был стук града и шорох дождя, а сильный северный ветер дул с пронзительным свистом в двери, в окна и во все щели.

— Юпитер, бог толпы, развлекается, показывая свое разрушительное могущество, — тихо произнес юноша с легкой иронической улыбкой.

Походив еще несколько минут, он сел на диван и долго сидел задумавшись, как бы отдавшись во власть ощущений, вызванных этой борьбой стихий; затем вдруг взял одну из навощенных дощечек, лежавших на маленьком изящном комодике, серебряную палочку с железным наконечником и с вдохновенным, горящим лицом стал быстро что-то писать.

Гречанка вошла в кабинет, где ее ждал Метробий. Он уже снял плащ и с досадой разглядывал его, плащ был в ужасном состоянии. Эвтибида крикнула рабыне, собиравшейся уйти:

— Разожги пожарче огонь в камине и принеси одежду, чтобы наш Метробий мог переодеться. И подай в триклиний хороший ужин.

Повернувшись к Метробию, она схватила обе его руки и, крепко пожимая их, спросила:

— Ну как? Хорошие вести ты привез мне, славный мой Метробий?

— Из Кум — хорошие, а вот с дороги плохие.

— Вижу, вижу, бедный мой Метробий. Садись поближе к огню. — Эвтибида пододвинула скамейку к камину. — Скажи мне поскорее, добыл ли ты желанные доказательства?

— Прекрасная Эвтибида, как тебе известно, золото открыло Юпитеру бронзовые ворота башни Данаи… [137]

— Ах, оставь болтовню… Неужели даже ванна, которую ты только что принял, не подействовала на тебя и ты не можешь говорить покороче?..

— Я подкупил одну рабыню и через маленькое отверстие в дверях видел несколько раз, как между тремя и четырьмя часами ночи Спартак входил в комнату Валерии.

— О боги ада, помогите мне! — воскликнула Эвтибида с дикой радостью. Обратив к Метробию искаженное лицо с расширенными зрачками горящих глаз, раздувавшимися ноздрями, дрожащими губами, похожая на тигрицу, жаждущую крови, она спросила, задыхаясь: — Так, значит, каждый день… эти негодяи бесчестят славное имя… Суллы?

— Думаю, что в пылу страсти они не обращают внимания даже на запретные дни.

— О, для них наступит запретный день, потому что их проклятые головы я посвящаю богам ада! — торжественно произнесла Эвтибида.

Она сделала движение, собираясь уйти, но вдруг остановилась и, повернувшись к Метробию, сказала:

— Перемени одежду, подкрепись в триклинии и подожди меня там.

«Не хотел бы я впутываться в какое-нибудь скверное дело, — подумал старый комедиант, идя в комнату, предназначенную для гостей, чтобы сменить одежду. — Горячая голова… от нее всего можно ожидать… Боюсь, натворит невесть что!»

Вскоре актер, сменив одежду, отправился в триклиний, где его ждал роскошный ужин. Вкусная еда и доброе фалернское заставили доблестного мужа забыть злополучное путешествие и изгнали предчувствие какого-то близкого и тяжелого несчастья.

Не успел он еще закончить ужин, как в триклиний вошла Эвтибида, бледная, но спокойная; в руках она держала свиток папируса в обложке из пергамента, раскрашенного сурьмой; этот свиток был перевязан льняной тесьмой, скрепленной по краям печатью из воска с изображением Венеры, выходящей из пены морской.

Метробий, несколько смутившийся при виде письма, спросил:

— Прекраснейшая Эвтибида… я желал бы… я хотел бы знать… кому адресовано это письмо?

— И ты еще спрашиваешь?.. Конечно, Луцию Корнелию Сулле…

— О, клянусь маской бога Мома, не будем спешить, обдумаем получше наши решения, дитя мое.

— Наши решения?.. А при чем здесь ты?..

— Но да поможет мне великий всеблагой Юпитер!.. А что, если Сулле не понравится, что кто-то вмешивается в его дела!.. Что, если он, вместо того чтобы разгневаться на жену, обрушится на доносчиков?.. Или, что еще хуже, — а это вероятнее всего, — он разгневается на всех?..

— А мне-то что за дело?

— Да, но… то есть… Осторожность не мешает, дитя мое. Для тебя, может быть, безразличен гнев Суллы… а для меня это очень важно…

— А кому ты нужен?

— Мне, мне самому, прекрасная Эвтибида, любезная богам и людям! — с жаром сказал Метробий. — Мне! Я очень себя люблю.

— Но я даже имени твоего не упоминала… Во всем том, что может произойти, ты ни при чем.

— Понимаю… очень хорошо понимаю… Но, видишь ли, девочка моя, я уже тридцать лет близок с Суллой…

— Знаю, знаю… и даже более близок, чем это нужно для твоей доброй славы…

— Это не важно… Я хорошо знаю этого зверя… то есть… человека… При всей дружбе, которая нас связывает уже столько лет, он вполне способен свернуть мне голову, как курице, а потом прикажет почтить мой прах пышными похоронами и битвой пятидесяти гладиаторов у моего костра. Но, к несчастью, мне-то самому уж не придется насладиться всеми этими зрелищами!