Пелко и волки - Семенова Мария Васильевна (серии книг читать бесплатно .txt) 📗

Унижение – вот что всего острее чувствовал Ратша, сидя на рыхлом лапнике под корнями поваленной ели. Князь Рюрик не был первым, кому он служил. От прежнего вождя он тоже ушел обиженным да еще швырнул ему под ноги когда-то подаренный меч: тот пусть служит тебе, княже, кто слыхом не слыхивал про честь! И был прав: бегом убежал тогда с первого своего поля тот молодой князь, бросил своих, Ратша чудом отбился один от двадцати… Но чтобы его, трижды Ладогу от находников защищавшего, из Ладоги гнали, как татя полнощного, прочь! И ведь кто гнал, Ждан Твердятич, чару на пиру подносивший, сыном называвший при всех…

Дождь сменился густым холодным туманом. Мельчайшие капельки плавали перед самым лицом, усеивали волосы и одежду. На низко свесившейся ветви собирались медлительные крупные слезы, срывались вниз и одна за другой катились по толстому кожаному рукаву. Вихорь бродил поодаль между деревьями, разыскивая реденькую, пучками, траву и припозднившиеся грибы. Ему что: небось не в первый раз, да и кони дикие весь год живут в поле, в лесу, ни крыши над собою не ведая, ни зерна вкусного в яслях… Тут Ратше вспомнилось, что жили ведь в лесах, видоки сказывали, не одни только дикие лошади, но и дикие люди. Мохнатые люди, одеждой тел не прикрывающие, жита не сеющие, дела железного не разумеющие… Ратша поскреб щетину на подбородке и усмехнулся. Если так пойдет и дальше, он, глядишь, как раз их и повстречает. Лешаки эти с виду только страшны, напугать могут, если кто робкий, да сами человека боятся пуще огня. Выпросят крючок рыболовный или муки горсточку, хвать брошенное, и бегом…

Ратша закрыл глаза и долго сидел неподвижно, слушая, как щелкали капли по рукаву. Сперва, распаленный обидой, он хотел отправиться навстречу князю – бить челом на Ждана-воеводу. После одумался. Невелика надежда на князя. Ждан ему ближник, кровь смешивали, с юности и мед и слезу вместе глотали. Станет он вспоминать, как Ратша ему три года верно служил! Да и с Вадимовыми друзьями замиренными ему, князю, в одном городе век жить – а крепко же им всем Ратша-оборотень не по нутру…

Вихорь фыркнул где-то рядом, Ратша вскинул голову. Нет, никого… Он не боялся чащобы, знал, что не пропадет. Кого лес не прокормит, тому на свете жить незачем, ни к чему не годному. Ратша, не хвастаясь зря, хоть год мог просидеть под этими елками, хоть два. Придут мохнатые лесные люди и примут его за своего. Убрался ведь из Ладоги в чем был, а теперь вот и бороду не поскоблить, разве ножом. Ладно – пускай себе растет. Теплей будет…

Он навсегда покинет эти места, но не теперь. Много на земле городов, много князей и дружин при них, всюду рады воину, с мечом сроднившемуся. А вот Всеслава одна, нету второй. На всем широком свете одна – лучше уж жизнь потерять, но не ее!

А в то, что наплели тогда у конюшни бессовестные геты, он не поверил. Ни сразу, ни потом.

Краса болела недолго… мудрено ли: выскочила распаренная под Дождь да еще просидела полдня в ольховых кустах на речном берегу.

Думала охранить сынишку, упасти его от беды. А вышло, что осиротила.

– Умру я, – на третий день сказала она Всеславе. – Тяжко…

И не помогли ей ни баня, ни горячий травяной взвар. Она еще спросила, не сгорели ли хлебы, покинутые в печи. А потом лишь смотрела, как Всеслава кормила и укачивала ее дитя, и лицо делалось все прозрачнее и краше.

Тьельвар с датчанином привели лошадь, тащившую по лужам крепкие санки. Втроем с Пелко они раскидали над горницей земляную крышу, подняли бересту и через этот пролом вынесли из дому Красу. Не придет она проведать сынишку, не потревожит оставшихся жить в избе… Уложили Красу и тронули послушную лошадку – прочь со двора, а Пелко понес сзади окованную лопату. Всеслава пошла с ним рядом, как с братом. Было скользко, и она взяла его за руку.

Народу на крутой берег Мутной собралось неожиданно много. Вот так: умрешь и тут только узнаешь, кто вправду любил тебя, а кто нет. Пришли чуть не все жены и чернавки из крепости и даже гридни, помнившие добро.

– Сын ее где? – спросил у Всеславы седоусый варяг, не тот ли самый, что резал для Ратшинича маленький деревянный меч. – Мы уж вырастили бы…

Всеслава ответила ровно:

– Мне Краса заботу оставила.

И было это правдой, хотя и невысказанной. И Всеславе вдруг показалось, будто душа Красы, легкой пташкой летавшая рядом, ласково ей улыбнулась. А варяг потоптался, вздохнул и отошел прочь.

Велик ли труд погрести вольноотпущенницу! Это не княгиню знатную земле предавать. Для Красы не разводили огня, не опускали в земную глину сруба-домовища. Вырыли ямину поглубже, и Тьельвар бросил туда, на дно, свой широкий плащ.

Но зато подарков Красе нанесли – от сердца, от души! Пирог пышный и кашу румяную, сбитень в кружечке и квашеную морошку. Колечко стеклянное и поясок с медными бляшками… Тьельвар подошел самым последним. Разжал крепко стиснутый кулак и надел на Красу дорогие синие бусы. То ли в кости выиграл у кого, то ли получил за песни в награду…

– Подарить хотел, – сказал он и кашлянул.

А когда стали толкать вниз комья размокшей земли, Пелко приметил по ту сторону могилы девушку, показавшуюся ему знакомой. Он пригляделся и вспомнил, где видел ее: да у кургана же, где Вадим-князь спал и с ней невольник Гостята! И вновь она плакала – наверное, потому и узнал. А подле стоял высокий парень, и видно было – несладко придется тому, кто вздумает ее обижать. Вот обнял ее, утешая, поцеловал в лоб, заставил отвернуться от могилы и еще видимого в ней плаща… Пелко вдруг горько обиделся на девку за давно умершего и совсем незнакомого ему Гостяту. Он знал, что сказала бы про это его мудрая мать: не годится сохнуть безмужней, роду детки нужны, охотники новые и помощницы в доме… все так, а радоваться за девчонку, что новое счастье нашла, – душа не лежала.

Может быть, он смотрел на нее слишком долго, да еще с осуждением; словенский парень выпрямился, хмуро смерил Пелко взглядом. Карел подумал хорошенько и уступил ему, первым опустил глаза. Не ссориться же на могиле. Отмолчался и разумный Словении. Что зря трогать ижора, эти не больно-то отходчивы, да и рождаются прямо с ножами на поясах – не для забавы, не для игры, не для молодечества пустого.