Салават Юлаев - Злобин Степан Павлович (полные книги .txt) 📗
Охотник Юлдаш вёл на сворке своих знаменитых собак-полуволков. Пастухи гнали голосистые гурты овец, табуны коней…
В голове шествия ехал покорённый народом осторожный Юлай. По его лицу читал Салават, что сам старик был доволен необходимостью подчиниться бунтовщику-сыну и своему непокорному народу. Он ехал торжественный, разодетый, с елизаветинской медалью на груди и поглаживал свою поседевшую бороду. С ним рядом ехали, скособочившись в сёдлах, аксакалы деревни, за ними кучка весёлой вооружённой молодёжи горячила коней. У многих из юношей на руках были охотничьи соколы, кречеты, беркуты.
Салават скакал на коне, счастливый сознанием того, что это он всколыхнул непокорность народа и вывел людей в горы. Радость переполняла его. Он с наслаждением вдыхал прозрачный воздух рассвета, глядя в свинцовую темноту лежащих впереди гор.
И вдруг из-за вершины брызнуло солнце, заливая весь пёстрый поход щедрым потоком золота.
— Пой, пой, Салават! — закричал восторженный юноша Абдрахман, подскакав к Салавату.
Салават взглянул на подростка и понял, что песня нужна в это мгновение Абдрахману, как и другим, как самому Салавату.
И Салават запел:
В первую же ночь перехода к Салавату в кош ходили бесчисленные гости, так что не хватало для угощения кумыса, и под конец он стал совсем пресным.
Внезапно явившийся после трёх лет отлучки Салават для всех был героем.
Юноши приходили, чтобы хоть поглядеть на него, и те из них гордились, кого он называл по имени и с кем радостно здоровался, как со старыми кунаками.
Старики расспрашивали его о слухах, ходящих по свету, о людях, которых встречал.
Целый вечер ходил народ, и только когда наступила ночь, все разошлись.
— Вернулся домой Салават или нет — не знаю: всё равно не вижу его, — ласково пожаловалась Амина, когда они остались вдвоём.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Они теперь кочевали в горах, где их было не так легко разыскать начальству.
Все тут напоминало Салавату ставшее далёким детство: те же коши, похожие на стога сена, кисловатый запах прелой кошмы после дождя, те же полудикие табуны, знакомые горы, леса, перелески, полянки… Иногда — соколиная охота, скачки, долгие вечера у огней перед кошами.
Салават играл на курае, пел, и к его кошу песня сзывала людей. Говорили, что нет курайче искуснее Салавата, говорили, что нет песен слаще его песен. Старики слушали их, опустив головы, и, теребя бороды, думали о прошлом. Молодые, нахмурив брови, обдумывали настоящее, юноши, устремив взоры к звёздам, мечтали о будущем, а девушки через щель в пологе и через дырочки в кошмах любовались певцом…
Амина ревниво сказала Салавату, что больше всего глядит на него Гульбазир, дочь Рустамбая, и упрекнула в том, что он тоже поглядывал на неё. Маленькая женщина не подумала, что ревнивый упрёк послужит причиной первого внимательного взгляда мужчины на ту, к которой она его ревновала.
Салават не взглянул ни на одну девушку до поры, пока его не спросила Амина, горячо ли ожгли его бесстыжие глаза Гульбазир, но с этого часа он захотел убедиться в бесстыдстве её глаз… Он даже придумал предлог пойти в гости к её отцу Рустамбаю: он попросил у него старую татарскую книгу, в которой было рассказано о всех походах и битвах Аксак-Темира.
— Готовиться к битве с неверными никогда не рано, — сказал Рустамбай, — для мужа высшей утехой служит чтение о битвах.
Он ещё много говорил о войнах и книгах, и Салават делал вид, что слушает болтовню старика, а сам наблюдал за пологом, отделяющим женскую половину, и ему показалось не раз, что полог заколыхался и даже блеснул зрачок в маленькой дырочке в занавеске…
По башкирским кочевьям летели беспокойные слухи.
Крепостное право, недавно шагнувшее за Уральский хребет, становилось всё твёрже ногой на уступы уральских утёсов и протягивало длинную руку к свободным до того народам. Уже несколько десятилетий прошло с тех пор, как первые башкиры были обращены в крепостных. Это случилось после восстаний, как бы в кару за возмущение — семьи казнённых и сосланных в каторгу бунтовщиков были розданы в рабство их усмирителям.
Теперь без всякого бунта несколько крупных башкирских селений, расположенных поблизости от заводов и рудников, были приписаны к заводам.
Шёл слух, что царица готовит новый указ об отдаче всего народа в рабы заводчикам и дворянам.
Всюду кипела молва о том, что яицкие казаки начали восстание, что на заводах русские крепостные убивают приказчиков и командиров…
Сходясь вечерами у камелька, народ говорил обо всех этих слухах, а Салават слагал боевые песни.
Когда он оставался наедине с Аминой, она в тревоге спрашивала его, скоро ли будет война и поведёт ли он всех башкир.
— Гульбазир говорит, что ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана и ты пойдёшь впереди всех против неверных…
— Гульбазир говорит, что ты самый смелый…
— Гульбазир говорит, что если б она была твоею женой…
Амина слишком много и часто говорила о Гульбазир, и Салават стал чаще бродить возле кочевья Рустамбая.
При перемене места кочёвки он поставил свой кош так, чтобы кош Рустамбая был на пути от Юлая к его кошу. Он уходил или уезжал ещё засветло к отцу и просиживал у него до темноты, чтобы, в глубоких сумерках возвращаясь домой, пройти возле коша Рустамбая в надежде встретить Гульбазир. Ему уже стало казаться, что без неё невозможна жизнь, и каждая женская фигура издалека стала ему казаться похожей на Гульбазир. Он спешил, догонял и только вблизи убеждался в обмане воображения.
Но однажды его поразила странная вещь: он услыхал в коше Рустамбая приглушённый голос писаря Бухаира в споре с чужим человеком, говорящим как-то не по-башкирски.
Салават подошёл ко входу и с приветствием тронул полог.
— Алек-салам! Кто там? — как-то испуганно пробормотал Рустамбай, выходя навстречу.
Салавату показалось даже, что старик хочет силой его удержать за порогом, не впуская к себе в кош, но он сделал вид, что не видит испуга старого книжника-грамотея. Однако, войдя в кош Рустама, Салават никого не увидел.
— А где же твои гости? — спросил он.
— Какие гости? Нет никаких гостей! Что ты! Мало ли что наболтает народ — ты не слушай! — залепетал старик и через миг позвал: — Душно тут. Идём посидим возле коша…
Салават удивился, но не высказал никаких подозрений. Он знал, что лучший друг Рустамбая мулла Сакья, и решил дознаться о незнакомце через Кинзю.
— Кинзя, кто живёт у Рустама? — врасплох спросил он толстяка.
Кинзя растерялся.
— Почём я знаю! Я не хожу к Рустамбаю. Откуда мне знать! — сказал он, покраснев и надувшись.
Кинзе было трудно скрывать от друга то, что он знал, но он не смел выдать тайны. Салават это понял и пристыдил толстяка. Тот в ответ простодушно сказал:
— А ты мне открыл свою тайну?!
— Я все тебе рассказал по правде.
— Все как есть?
— Все как есть.
— А зачем же ты мне не сказал, что ты у русских крестился? Все знают об этом…
— Кто сказал тебе?! — вспыхнул Салават.
— Все говорят… Бухаир говорит.
— Я писарем быть не хочу — что мне креститься! — огрызнулся Салават. — Ты веришь ему?
— Все говорят, что ты забываешь исполнять молитву, да и во всём как русский…
— Чего болтаешь?! Не стыдно! Если так, не ходи в мой кош! — накинулся Салават. — Иди к Бухаирке…
— Зачем пойду? Никогда к нему не хожу, — возразил Кинзя. — А про турка что знаю?! Живёт турок, письмо повезёт султану… Чего ещё?! Ничего я не знаю, что ты пристал!..
Сколько ни пытался Салават, вытянуть из Кинзи подробности о приезжем турке было немыслимо. Он ссылался на то, что мулла таится и от него.
