Тилль - Кельман Даниэль (читать бесплатно полные книги TXT, FB2) 📗
— Но в Англии же нет иезуитов. Моя двоюродная бабушка их всех прогнала!
— Не всех. Они скрываются. Одного из самых страшных зовут Тесимонд; мы давно его ищем, но никак не можем поймать, а теперь он сам ищет вас.
Лорд Харингтон со стоном поднялся. Он был немолод, и ему было трудно проводить столько часов в седле.
— Вперед!
Они добрались до маленького домика в Ковентри, и Лиз запретили выходить из комнаты. С собой у нее была одна кукла и ни единой книги. Со второго дня скука терзала ее так, что она предпочла бы ей даже встречу с иезуитом Тесимондом. Все тот же комод, все те же многажды пересчитанные плитки пола, третья во втором ряду, если смотреть от окна, была с трещиной, равно как и седьмая в шестом ряду, потом кровать и ночной горшок, который выносили дважды в день, и свеча, которую ей нельзя было зажигать, чтобы снаружи не увидели свет, и на стуле около кровати камеристка, которая уже три раза рассказала ей всю свою жизнь, да только ничего интересного в этой жизни не происходило. Вряд ли иезуит мог оказаться хуже. И ведь он не хотел ей ничего дурного — он хотел сделать ее королевой!
— Ваше высочество неправильно понимает, — сказал Харингтон, — вы не были бы свободны. Вам пришлось бы подчиняться воле Папы Римского.
— А сейчас мне приходится подчиняться вам.
— Именно так, и потом вы будете мне за это благодарны.
На самом деле тогда они уже были вне опасности. Но никто из них этого не знал. Порох под парламентом нашли, заговорщики не успели его запалить; ее родители были живы и даже не ранены, католики были пойманы, а ее неудачливые похитители сами стали дичью и прятались в лесах. Но так как они обо всем этом не подозревали, Лиз провела еще семь бесконечных дней в комнате с двумя треснувшими плитками — семь дней с камеристкой и ее пресной жизнью, семь дней без книг, семь дней с единственной куклой, которую она уже на третий день возненавидела так, как не смогла бы ненавидеть никакого иезуита.
Она не знала, что папа́ успел уже заняться заговорщиками. Он пригласил не только лучших пыточных мастеров обоих своих королевств, но и трех экспертов из Персии и самого многоопытного мучителя со двора китайского императора. Он повелел причинять пленникам все виды боли, которую один человек только может причинить другому, и измышлять муки, доселе неслыханные. Все специалисты получили приказ изобретать новые пытки, ужаснее и изощреннее тех, что изображают величайшие художники, рисуя ад, с двумя только условиями: пленники не должны были ни погибнуть, ни сойти с ума. Им ведь нужно было еще успеть назвать сообщников, и должно было остаться время раскаяться и попросить у Господа прощения. Папа был добрым христианином.
Двор выслал сотню солдат для защиты Лиз. Но лорд Харингтон так хорошо ее спрятал, что королевским солдатам найти ее было не легче, чем заговорщикам. Шли дни. За ними шли еще дни и еще, и скука начала отступать, и Лиз показалось, что в этой комнате она поняла природу времени, о которой раньше и не подозревала. Ничто не проходило. Все существовало. Ничто не исчезало. И даже если что-то менялось, то менялось оно внутри вечного, неизменного Настоящего.
После, когда ей снова пришлось бежать и прятаться, она часто думала об этом первом разе. После проигранной Белогорской битвы она чувствовала, что давно, с детства, готова к поражениям и побегам. «Берите шелк, — командовала она, — и лен тоже берите, а посуду оставьте, она в дороге не так нужна. Картины берите испанские, богемские бросайте, испанцы пишут лучше!» А своему бедному Фридриху она сказала: «Не переживай. Всего-то уехать, спрятаться на время и вернуться».
Ведь тогда в Ковентри все именно так и вышло. В какой-то момент они узнали, что опасность позади, и как раз успели в Лондон к торжественному благодарственному богослужению. Празднующий люд переполнял улицы между Вестминстером и Уайтхоллом. «Слуги короля» представили пьесу, которую их драматург специально сочинил по этому случаю. Речь там шла о шотландском короле, которого убивает негодяй, чья душа черна и чьими помыслами движут ведьмы, умеющие лгать, говоря правду. Темная это была пьеса, полная огня и крови, и чертовщины, и когда упал занавес, Лиз поняла, что никогда больше не хочет ее видеть, хотя, возможно, это был лучшая пьеса в ее жизни.
Но когда они бежали из Праги, бедный глупый муж не слушал ее. Слишком страшна оказалась для него потеря армии и трона; он все бормотал, что ошибкой было принимать богемскую корону. Все советовали ему отказаться, говорил он, все только это и повторяли, а он по глупости своей послушал не тех.
Не тех — это он, конечно, о ней.
«Не тех я послушал!» — повторил он тихо, но так, чтобы она все же услышала, когда их карета — самая малозаметная, какая нашлась — покидала столицу.
И она поняла, что он никогда ей этого не простит. Но все равно будет ее любить — так же, как она любит его. Суть брака ведь состоит не только из общих детей, она состоит и из всех ран и обид, нанесенных друг другу, из всех ошибок, совершенных вместе. Он никогда не простит ей того, что она убедила его принять корону, равно как и она никогда ему не простит того, что он с самого начала был для нее слишком глуп. Все было бы легче, будь он побыстрее разумом. Сперва она полагала, будто это можно исправить, но потом поняла: нет, ничего не поделаешь. Эта боль не пройдет; когда он уверенно и изящно входит в комнату, когда она смотрит в его красивое лицо, вместе с любовью она всякий раз чувствует слабый укол.
Она отодвинула занавеску и выглянула из окна кареты. Прага — вторая столица мира, центр учености, старая резиденция императора, Восточная Венеция. Даже в темноте видны были очертания Пражского Града, озаренные бесчисленными языками пламени.
«Мы вернемся», — сказала она, хотя уже тогда в это не верила. Но она знала: когда приходится бежать, это можно вынести, только если держаться за какое-нибудь обещание. «Ты король Богемии, так положил Господь. Ты вернешься».
И как бы все ни было плохо, было в тех минутах и что-то привлекавшее ее. Все это напоминало театр: события государственной важности, корона переходит от одного монарха к другому, проиграна важная битва. Не хватало только монолога.
Фридрих и тут оплошал. Когда он спешно прощался с бледной от волнения свитой, нужно было произнести монолог, нужно было взобраться на стол и сказать речь. Кто-нибудь запомнил бы ее, кто-нибудь записал бы, пересказал бы другим. Достойная речь могла бы сделать его бессмертным. Но ему, конечно, ничего не пришло в голову, он пробормотал что-то невнятное, и вот они уже были в карете на пути в изгнание. Всем этим благородным богемским господам, всем этим Вршвицким, Прчкатртам и Тчрркаттррам, — эти фамилии, которые ей на всех приемах шептал на ухо ответственный за чешский язык гофмейстер и которые она так и не смогла ни разу правильно повторить, — всем им было не дожить до конца года. Император шутить не любил.
— Ничего страшного, — шептала она в карете, хоть, конечно, все было очень страшно. — Ничего, ничего, ничего!
— Не надо было мне принимать эту проклятую корону!
— Ничего страшного.
— Не тех я слушал!
— Ничего!
— Можно еще все исправить, а? — прошептал он. — Как-то это изменить? Может быть, если астролог? Что-то же, наверное, можно сделать при помощи звезд, как ты думаешь?
— Может быть, — ответила она, не совсем понимая, что он хочет сказать. Она погладила его мокрое от слез лицо, и ей почему-то вспомнилась их первая брачная ночь. Она ничегошеньки тогда не знала, никому не пришло в голову объяснять принцессе такие вещи, а ему, очевидно, сказали, что все проще простого: женой надо овладеть без лишних слов, она вначале будет робка, но потом поймет; уверенность и смелость, как в бою, — вот что здесь требуется. Верно, он пытался следовать этому совету. Но когда он внезапно набросился на нее, она подумала, что он сошел с ума, а так как он был ее на голову ниже, она стряхнула его и прикрикнула: «Прекрати эти глупости!» Он предпринял новую попытку, и она оттолкнула его с такой силой, что он налетел на буфет. Разбился графин, и в памяти Лиз на всю жизнь осталась лужица поверх каменных инкрустаций, в которой, как кораблики, плавали три лепестка розы. Ровно три, она это точно помнила.
