Кремлевские жены - Васильева Лариса (читать книги без регистрации TXT) 📗
В результате небезопасной игры с жизнью Лариса Михайловна привезла с фронтов Гражданской войны тропическую малярию. Болезнь сильно мучила ее, но и эту игру со смертью она превозмогала с лихой мужественностью.
Когда же смерть действительно подошла к ней, лишь в последние минуты жизни, сжигаемая брюшным тифом, Лариса на мгновение очнулась от бреда и ясно сказала: «Теперь я понимаю, в какой опасности я нахожусь».
Точно учуяла опасность, как будто бы мистически все знала наперед.
Она не отказывала себе: ни в возможности быть убитой белогвардейцами, ни в возможности умереть от тифа, ни в возможности жить по-царски там, где голодают люди.
Она говорила: «Мы строим новое государство. Мы нужны людям. Наша деятельность созидательная, а потому было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается (глагол! — Л.В.) людям, стоящим у власти».
Глагол употреблен неточно: «достается» по наследству, а то, о чем говорит Рейснер, отнималось, завоевывалось или отбиралось, захватывалось — совершенно иное действие.
Что ж, хотя бы искренна была. Другие молчали или прибеднялись, вроде бы не знали, что «у кого власть, у того и сласть». Воз тот и ныне там.
Она умела превратить в подвиг любую безнравственность. Поэт Осип Мандельштам рассказывал своей жене, как Лариса устроила у себя вечеринку, исключительно с целью облегчить чекистам арест тех, кого она пригласила в гости.
И она же могла принести голодной Ахматовой мешок продуктов, подвиг, впрочем, тут не в том, что продукты было тяжело достать — для нее не тяжело было, а в том, что она, непреклонная, склонялась перед истинной поэзией, понимая свою неистинность в стихах.
Приятель юности Ларисы Рейснер, поэт Всеволод Рождественский, в своих воспоминаниях достаточно красноречив:
«Однажды, как сейчас помнится, в сырой осенней полумгле 1920 года я услышал мягкий шелест автомобильных шин близко за своей спиной. Большая легковая машина, затормозив, остановилась несколько впереди меня. Из окна кабины выглянуло чье-то смутно знакомое женское, приветливо улыбающееся лицо. Но странно — в морской форменной фуражке. Я сделал несколько шагов ближе и сразу же узнал — Лариса! Да, это была она — в морской черной шинели, элегантная и красивая, как всегда».
Далее Рождественский рассказывает, как через несколько дней пошел к Ларисе по ее приглашению, захватив с собой друзей-поэтов Михаила Кузмина и Осипа Мандельштама: «Лариса жила тогда в Адмиралтействе. Дежурный моряк повел по темным, гулким и строгим коридорам; перед дверью в личные апартаменты Ларисы робость и неловкость овладели нами, до того церемониально было доложено о нашем прибытии. Лариса ожидала нас в небольшой комнатке, сверху донизу затянутой экзотическими тканями. Во всех углах поблескивали бронзовые и медные Будды калмыцких кумирен и какие-то восточные майоликовые блюда. Белый войлок каспийской кочевой кибитки лежал на полу вместо ковра. На широкой и низкой тахте в изобилии валялись английские книги, соседствуя с толстенным древнегреческим словарем. На фоне сигнального корабельного флага висел наган и старый гардемаринский плащ. На низком восточном столике сверкали и искрились хрустальные грани бесчисленных флакончиков с духами и какие-то медные, натертые до блеска, сосуды и ящички, попавшие сюда, вероятно, из тех же калмыцких хурулов. (Это были скромные трофеи, доставшиеся от волжского похода. — Л.В.) Лариса одета была в подобие халата, прошитого тяжелыми золотыми нитями, и если бы не тугая каштановая коса (цвет волос все воспоминатели называют разный: черный, каштановый, золотистый, русый — поди пойми, какого же цвета были волосы у Ларисы Рейснер? — Л.В.), уложенная кольцом над ее чистым и строгим пробором, сама была похожа на какое-то буддийское священное изображение».
Ох уж этот невинный, без желания разоблачить, разоблачающий взгляд поэта!
Эклектика обстановки, в которой живет прославленный комиссар, вдруг свидетельствует о том, что железная революционерка, прежде всего и самое главное, — женщина, в изысканности вкуса обнаруживающая поиск духовных устремлений — к Востоку, к покою, к умиротворению.
А что — нельзя?
Но разве взятые в боях в качестве добычи священные предметы чужого быта и религии могут принести умиротворение человеку с душой и высоким интеллектом?
Рождественский рассказывает, что Лариса в тот вечер выразила желание пойти на маскарад в «Дом искусств». Она тянулась к миру поэтов, столь милому ее романтической натуре, и хотела появиться там совсем не в костюме морского офицера.
С подсказки Рождественского взбрело ей в голову нарядиться в бесценный, известный всем костюм работы художника Бакста из балета «Карнавал». Это платье было подлинной театральной драгоценностью. Директор государственных театров Экскузович держал возле него целую команду портных и гардеробщиц. Для охраны. Это подзадорило Ларису, и она обещала трем поэтам, что будет на маскараде в платье Бакста.
И она была! И танцевала в наряде Бакста вместе с Рождественским, который так описывал это волнующее событие: «Я увидел только что появившуюся маску в пышно разлетавшемся бакстовском платье. Ее ослепительные, точеные плечи, казалось, тоже отражали все огни зала. Струящиеся локоны, перехваченные лиловой лентой, падали легко и свободно. Ясно и чуть дерзко светились глаза в узкой прорези черной бархатной полумаски. Перед неизвестной гостьей расступались, оглядывали ее с восхищением и любопытством. Она же, задержавшись с минуту на пороге, шуршащим облаком поплыла ко мне…»
Далее Рождественский подробно рассказывает, как Лариса, танцуя, вдруг увидела в дверях зала директора Экскузовича, как сбежала она от него вдвоем с поэтом и вернула в дрожащие руки перепуганной старушки-костюмерши, отвечающей за платье, эту драгоценность, как вернулись поэт с Ларисой на маскарад и наблюдали за взволнованным директором, звонившим по телефону в костюмерную: «Да я сам видел его здесь, десять минут назад. Собственными глазами!..»
Разумеется, огромный коричневый, английский, трофейный автомобиль, принадлежавший Морскому штабу, служил Ларисе не только в часы работы, но и в минуты вот таких развлечений.
Невозможно представить себе, чтобы необычность и смелость разных обликов Ларисы Рейснер, ее праздничная, вызывающая нарядность на фоне нищеты и разрухи не вызывали раздражения и кривотолков. Она же говорила, нисколько не оправдываясь, а утверждая:
«Надо уважать людей и стараться для них. Если можно быть приятной для глаз, почему не воспользоваться этой возможностью?»
При этом как комиссар Морского Генерального штаба имела личного секретаря и множество других атрибутов новой власти.
В 1923 году она внезапно, резко рассталась с Федором Раскольниковым.
Сначала они благополучно уехали в Афганистан, куда он был послан с дипломатической миссией. Лариса и там оказалась, как и следовало ожидать, в центре внимания дипломатического корпуса. Но ничего никому не объясняя, Рейснер через некоторое время сорвалась в Россию бесповоротно, как умела только она. Многие тогда говорили, что это был совершенно мужской поступок. Думаю иначе. Думаю, совершенно женский по своей внешней нелогичности, совершенно женский по неоглядности. Тем более что в Москве ее ждал другой.
Раскольников переживал, писал ей, умолял вернуться: «Конечно, найдется много людей, которые превзойдут меня остроумием, но где ты найдешь такого, кто был бы тебе так безгранично предан, кто так бешено любил бы тебя на седьмом году брака, кто был бы тебе идеальным мужем? Помни, я тебя не только безмерно люблю, я тебя еще беспредельно уважаю».
Все подвиги и переодевания Ларисы Михайловны происходят на фоне жесточайшего голода, семейных разрух, чудовищного вандализма. Лариса воюет, танцует, отдает приказы, утверждается в своей молодой прекрасной силе, претерпевает болезни во имя революции, а в это время расстреливают царскую семью, уничтожают многих выдающихся людей России, жгут книги. Именем революции. Лес рубят — щепки летят.
