Святой конунг - Хенриксен Вера (читать книги полные TXT) 📗
— Кальв сказал, что священник Йон утверждал, что Бог дай благосостояние тому, кто Ему служит; это совсем не похоже на то чему учишь людей ты.
— Благосостояние, это не обязательно удача, богатство, золото и серебро, Сигрид. Я думаю, что царь Давид имел в виду как раз это, говоря, что все, даже страдания и беды, идут на пользу тому, кто служит Богу.
Но Сигрид не собиралась так легко сдаваться.
— И ты ни разу больше не испытывал сомнений? — спросила она.
— Бывало, я сомневался в своих способностях выполнять завет Божий, — ответил он, — но я никогда не сомневался в Боге и Его милосердии; я постоянно встречаю Его милосердие и в жизни других, и в своей собственной.
— Что означает, по-твоему, встретить Бога?
— Ты понимаешь, о чем я говорю. Или я ошибся, подумав, что ты сама встретила Его однажды вечером в церкви Стейнкьера?
— Я точно не знаю… — ответила Сигрид. Чувства, испытанные ею в стейнкьерской церкви, были теперь такими далекими, похожими на сон.
— Нет, ты знаешь! — воскликнул он с такой уверенностью, что она даже удивилась. — Ты знаешь, но не хочешь признаваться себе в этом. Ты испытала краткий миг счастья, ощутив Его присутствие, ты почувствовала близость неба. Но когда ты вернулась к повседневности, твои маленькие радости стали иметь для тебя куда большее значение, чем та радость. И ты поняла, что если захочешь снова приблизиться к Богу, тебе придется добровольно отказаться от всего этого.
— Значит, мы не должны испытывать любовь к другим людям? Ты же сам сказал, что мы должны радоваться дарам Божьим…
— Ты должна радоваться дарам Божиим, но ты не должна давать им порабощать себя. И ты должна любить других людей во Христе, а не такими, какими они являются на самом деле.
Люди думают, что они любят, считая свою скорбь об умершем признаком любви. Но если бы они действительно любили умершего, они радовались бы тому, что он раньше них обрел весной блаженство. Это самих себя они любят в нем; и они оплакивают свою собственную гибель.
— Значит, ты считаешь, что я не должна скорбеть о том, что мне придется покинуть Эгга, — медленно произнесла Сигрид. Ей казалось, как это уже не раз бывало прежде, что Энунд требует слишком многого. И она сказала ему об этом.
— Бог требует все, — ответил священник, — и Он получает все.
И когда Сигрид выходила из его дома, ей казалось, что разговор этот был напрасен.
В эти дни Сигрид посетила и других; среди них была Ингерид из Гьеврана. И когда Сигрид прибыла в Гьевран, она застала Ингерид в подавленном настроении.
Финн стал изменять ей уже у себя дома; одна из служанок вот-вот должна была родить, и она утверждала, что он — отец ребенка. И Финн этого не отрицал.
Тем не менее, Ингерид не была зла на него, просто ей было это неприятно.
— В свое время я умоляла его вернуться ко мне на любых условиях, — сказал она. — И у меня нет причин жаловаться на то, что он поймал меня на слове.
И даже в своей печали Ингерид не могла не рассмеяться.
— Можно подумать, что ему мало наших восьмерых детей! — сказала она.
На обратном пути Сигрид думала о Финне и Ингерид. Ингерид была такой покладистой, мягкой, уступчивой; у нее в голове не укладывалось, что Финн может причинить ей зло.
Но чем больше она размышляла об этом, тем больше она сомневалась в том, что это Финн управляет Гьевраном. Она вспомнила, как Эльвир однажды сказал, что Ингерид с виду мягкая, как гусенок, но воля у нее железная.
Может быть, Ингерид не так легко было изменить свой характер возможно, она и не была такой кроткой, какой казалась; ведь рысь при всем желании не может стать домашней кошкой.
И если Финн чувствует, что его пытаются привязать к себе насильно, то он просто отвечает ударом на удар.
Сигрид навестила также Хелену, но это принесло ей одни лишь неприятности.
Хелена была тонкой, как жердь; Сигрид знала, что она чересчур рьяно выполняет церковные требования. Казалось, ей доставляет удовольствие говорить о грехе и покаянии; и когда она говорила об этом, в глазах ее загорался огонь.
Сигрид казалось, что Хелену кто-то заколдовал; и она не узнавала в ней ту девушку, с которой когда-то была близка.
Однажды в полдень пришло известие от Кальва. Он просил о том, чтобы снарядили его корабль и приготовили вечером к отплытию.
Сигрид ожидала этого и, тем не менее, была сражена; давая распоряжения работникам, она сама едва понимала, что делает. У нее было странное ощущение тишины и пустоты — никакой боли она не чувствовала.
Однако бесчувственность Тронда привела ее в ярость.
— Мы еще вернемся сюда, — сказал он, — в это захолустье. К тому же мы сможем посмотреть мир…
— Вернуться сюда будет не так легко, как ты думаешь, — ответила мать.
— Почему же? У Кальва влиятельные родственники, а Эйнар Тамбарскьелве не будет жить вечно…
Несмотря на свое раздражение, Сигрид вынуждена была признать, что во многом он прав. Она внимательно посмотрела на сына: коричневая туника, которую он носил всего несколько месяцев, была уже тесна ему в плечах.
И когда она увидела, как он улыбается при мысли об отъезде, она поняла, что этот орленок засиделся в гнезде; он уже перерос эту усадьбу, так же, как он перерос свою одежду.
Но она утешала себя тем, что это не она принуждала его оставаться дома; всякий раз когда этот ее последний сын заводил разговор об отъезде, возникали какие-то препятствия…
К вечеру Кальв со своими людьми прибыл в Эгга. Работники еще не перенесли все вещи на пристань и не погрузили их на корабль, и он попросил их поторопиться.
— Что случилось? — спросила Сигрид, поздоровавшись с ним. Но он не пожелал ей ничего объяснять. Лицо его было серым от усталости, что совершенно не соответствовало его бесцеремонному тону.
Сигрид чувствовала, что ей нужно до отплытия поговорить с ним наедине, и она повела его в спальню.
— Есть ли необходимость в том, чтобы я и Суннива уезжали с тобой? — спросила она. Собирая вещи, она все больше и больше склонялась к этой мысли. — Разве у меня не будет больше возможности сохранить, по крайней мере, усадьбу в Бейтстадте, если мы останемся здесь?
Кальв покачал головой.
— Нет, — сказал он, — будет еще хуже. Думаю, всем тем, кто сражался против короля Олава, лучше всего сейчас покинуть страну. А ведь ты была по отношению к нему более непримиримой, чем большинство.
Немного помолчав, он продолжал:
— И даже если Эйнар ставит ловушку именно мне, я совершенно уверен в том, что многих других тоже сразит этот удар. Эйнару удалось разжечь в конунге жажду мести; и это пламя не так-то легко теперь потушить, и много времени еще пройдет, прежде чем он раскается в этом.
— Что произошло в Хауге?
— Слишком много всего, — с горечью ответил он. — Даже здесь, во Внутреннем Трондхейме, люди толпами валят к нему — все те, кто сражался на стороне Олава. И они прямо говорят ему о том, что ему не следует держать при себе людей, сражавшихся против его отца; и ты, конечно, понимаешь, что Эйнар только подливает масла в огонь. В конце концов я понял, что положение мое весьма шаткое. Сегодня король решил отправиться в Стиклестад, чтобы осмотреть поле битвы, и он попросил Эйнара поехать с ним. Но Эйнар ухмыльнулся и спросил, не лучше ли будет, если я поеду с ним; он сказал, что я, как участник сражения, больше смогу рассказать ему об этом. Я подумал, к чему это может привести, и послал домой известие.
Когда мы прибыли на поле битвы, конунг спросил меня, где погиб его отец, и я показал ему это место. И когда он спросил, где я стоял, когда это произошло, я тоже сказал ему об этом. Он побагровел и сказал, что мой топор вполне мог попасть в короля Олава. Я ответил, что этого не произошло, но я понял, что он мне не поверил. И мне ничего не осталось, как бежать.
— Почему ты не попробовал поговорить с ним там, в Стиклестаде, когда вы были с ним наедине? Ты мог бы рассказать ему всю правду о своем посещении короля перед сражением, о том, почему ты не убил его, о твоем последующем раскаянии по поводу того, что ты был в крестьянском войске.
