Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич (читаем книги онлайн TXT) 📗
И нестройно в разных концах толпы подхватили:
Один за другим гасли напевы других революционных песен, и все новые и новые голоса подхватывали слова:
Уже сотни пели великую песню. Члены стачкома пели, обнажив головы. «Интернационал» лучше всего передал настроение толпы и все сделал ясным. Здесь собрались те, кто хотел власти Советов на Дальнем Востоке… Забастовщики снимали шапки, кое-кто по военной привычке поднёс руку к козырьку. Затихли понемногу разговоры, смех, шутки, и вторую строфу пела уже вся огромная толпа.
Алёша Пужняк и Квашнин протиснулись к перилам виадука, прикрепили один конец толстого красного свёртка и стали развёртывать его, идя вдоль перил. И по мере того как развёртывался громадный красный транспарант, всем становилось видным, что на нем было написано:
Затихла Первая Речка.
Молчали корпуса депо. Торчали, уткнув в небо коромысла, угольные «журавли» на складе. Стояли паровозы там, где из их нутра вырвался последний вздох. Не светились горны в кузнечном цехе. Не ухал паровой молот. Опрокинулись и застыли вагонетки на товарном дворе. Стояли вагоны: неразгруженные — запломбированные, непогруженные — порожние. Не будил рабочих по утрам гудок. Не носили жены обед в узелках своим мужьям в цехи.
Только дачная линия жила. Сколько полагалось по урезанному расписанию, столько пар дачных поездов обслуживали по очереди бастовавшие. Однако на станции дежурные члены контрольной комиссии осматривали составы: не едут ли солдаты, нет ли военных грузов?
Потянулись дни.
Ощущение праздника, что владело всеми в день митинга, прошло. Это была забастовка на срыв воинских перевозок. Экономические требования, которые были выдвинуты рабочими, администрация могла бы удовлетворить. Но стачком не шёл на переговоры с нею. Дело было не в этих требованиях…
Однако рабочие тосковали по привычному труду.
Федя Соколов жаловался Виталию:
— Тоска, Антонов! Никогда не думал, что ничего не делать так трудно. Скажи, пожалуйста, отчего бы это?
— Оттого, что ты рабочий человек, созидатель. Радость жизни твоей — в созидании полезного для людей.
— Что-то больно мудрено ты говоришь, Виталя! — качал головой Соколов. — Тоска! Танюшка-то дома?
— Дома.
— Пойти, что ли, к ней, хоть гитару послушать.
И Таня в последнее время была грустна. К Виталию она относилась с почтительной нежностью. Она не осмеливалась на прежнюю фамильярность, хотя иногда юноша замечал на себе её пристальный взгляд. В таких случаях он задавал ей вопрос:
— Ты что, Танюша?
— Ничего, Виталя, просто так, — отвечала она самым беззаботным голосом, на какой была способна, но при этом отводила взгляд в сторону — задумалась.
— О чем, Танюша?
— Думаешь, не о чем?
Однако отнекивалась, когда Виталий просил её поделиться с ним своей заботой.
О разговоре, происшедшем у Тани с Алёшей, Виталий ничего не знал и не догадывался о чувстве девушки к нему. И никак не мог он подумать, что именно он, Виталий Бонивур, является причиной бледности Тани, сдержанности её и того, что прежняя весёлость её исчезла вместе с почти мальчишеской угловатостью манер, которые сменились теперь женственностью и даже какой-то застенчивостью, делавшей Таню тоньше и одухотвореннее.
Алёша, весьма озабоченный состоянием сестры, только вздыхал, глядя на неё. Однако она уже не дарила его своей откровенностью. А Алёша не знал, как к ней подступиться.
На второй неделе забастовки к Виталию зашёл Антоний Иванович. Он посидел, поговорил о пустяках, но Бонивур понял, что не простое желание проведать его привело мастера, Виталий спросил:
— Ты что, Антоний Иванович? Будто что-то сказать хочешь, да не решаешься.
— Да так, ничего. Газетки вот принёс почитать. Особенно одна тут… любопытная…
Он вытащил свёрток газет, выбрал из них одну.
Это была газета «Блоха». Виталий знал, что «Блоху» выпускает четвёрка: бывший контрразведчик — расстриженный священник, который христианскую паству покинул ради журналистики, два семеновца и один либерал из владивостокских остряков и доморощенных стратегов. Газета имела наверху справа строку «Блоха выходит, когда захочет», — и действительно, выходила как придётся. Это был грязный бульварный листок, пользовавшийся скандальным успехом. Иногда довольно бесцеремонно он писал о плутнях Спиридона 1-го Всеприморского, как называли в народе премьер-министра правительства «чёрного буфера». «Блоха» пустила в обращение кличку Спиридона Меркулова — Кабыздох 1-й. Её осведомлённость в делах чёрной биржи и в спекулянтских махинациях была иногда опасной в глазах меркуловцев. Не раз её закрывали. Но эти репрессии лишь питали её популярность Ляганье Меркулова не мешало, впрочем, газете в разделе «Блоха кусает, кого захочет» помещать самую грязную клевету на ДВР и на Советскую Россию.
Что могло заинтересовать Антония Ивановича в этой газете? Виталий развернул листок. Мастер надел очки и указал ему:
— Вот тут читай!
Это был фельетон, озаглавленный «Кабыздох опростоволосился опять!»
Виталий начал читать без особого интереса, однако уже через несколько секунд он насторожился. Речь шла о том, как большевики освободили арестованных на Русском Острове подпольщиков. Хотя имена, фамилии и даты были сознательно искажены — Семён назывался «Немее», Нина — «Инна», — но обстоятельства дела были изложены с такой осведомлённостью, что Виталий тотчас же подумал о контрразведке, которая, как видно, постаралась разузнать подробно, как было организовано дело. Фельетон издевался над Меркуловым, его полицией и контрразведкой. Фельетонист замечал:
«Кабыздоху не до порядка в доме, где он живёт. Ему надо поскорее загнать то, что ещё покупают японцы. И, конечно, каков поп, таков и приход: все воруют, все озабочены набиванием карманов, оттого и неспособны что-либо делать. А вот большевики молодцы! Кабыздох поймал двух подпольщиков, думает: „Вот я их к ногтю! Вот я их в контрразведку, на дыбу!“ А большевики не дураки: переодели одного в соответствующую форму, дали липовые документы от имени учреждений на Полтавской да и увели арестованных с Русского Острова. Ждут их на Полтавской, а их и след простыл! Вот это работа! Это ещё раз доказывает, что весь аппарат Кабыздоха 1-го Всеприморского давно сгнил и не ему, конечно, с большевиками бороться!
А организовал это дело член областкома комсомола Виталий Бонивур, коим мы безмерно восхищаемся и отдаём должное! — писала «Блоха». — А ведь он ещё мальчик. Посмотрите на его портрет!» Виталий ахнул, увидев свою фотографию. Правда, он был снят в гимназической фуражке, но живые чёрные глаза, худощавые смуглые щеки, пухлые губы, прямой небольшой нос с нервными ноздрями заставляли запомнить это лицо. «Провокаторы, — подумал он, — и фото умудрились где-то раскопать. Понятия не имею, кому я давал эту фотографию!».
— Ты, конец-то, конец прочитай! — заметил Антоний Иванович, видя, что Виталий рассматривает фотографию.
Конец фельетона и верно заслуживал внимания.
«Говорят, — восклицал, как бы негодуя, фельетонист, — что японское командование не в силах стерпеть такое фиаско, которое понёс его незаменимый и любимый Кабыздох 1-й и последний, объявило за голову Бонивура награду в 5000 иен.
Будем надеяться, что ни один честный человек не поддастся на эту подлость, внушённую азиатам их варварскими представлениями о русских и привычкой мерять все на свой аршин!».
