Ключ - Алданов Марк Александрович (читаем книги онлайн бесплатно полностью .txt) 📗

Консомэ оказалось самым обыкновенным жидким бульоном — по совести, Маруся готовила суп вкуснее. Миска с надбитым ушком не казалась лагуной, и решительно ничто на столе никак не напоминало о гондоле. Но Пьеро с Коломбиной тоже начинали белый ужин с консомэ, что усилило аппетит Вити. Он ел суп и, скосив глаза, читал книгу. Пьеро «вонзал толедский нож в хрустящий бок паштета» — Витя с наслаждением ел тощий бифштекс. Дворецкий разливал мадеру, шато-икем, марго, мускат — Витя бодро пил сельтерскую воду.

Лакей принес гурьевскую кашу. Витя осторожно придвинул к себе обжигавшее пальцы блюдо и вдруг у противоположной стены со смешанным чувством гордости и беспокойства увидел знакомого. Это был доктор Браун. Лицо его поразило Витю своей бледностью и мрачным выражением. «Да это он коньяк так хлещет… Здорово!» Браун что-то подливал в бокал из кофейника, Витя знал, что в кофейниках подаются запрещенные крепкие напитки. «Поклониться, что ли? Нет, лучше не надо… Он, впрочем, почти не знаком с нашими… Да это и не важно, разумеется. Какой он, однако, страшный!» — тревожно думал Витя.

XXXI

— …А вы знаете, Александр Михайлович, — сказал, улыбаясь, Федосьев, когда лакей унес блюдо, — ведь я за вамп в свое время чуть-чуть не установил наблюдения.

— Вот как? Когда же это?

— За год или за два до войны. Вы тогда читали в Париже публичные лекции на философские темы, и лекции эти, я слышал, имели большой успех?

— Я действительно был в моде в течение некоторого времени. Потом, кажется, надоел и перестал читать. К тому же я тогда начал печатать в журнале свою книгу «Ключ», многое из лекций в нее вошло. Но почему мои лекции вызвали такое ваше заботливое внимание?

— Видите ли, у вас репутация очень левого человека. Лекции же ваши усердно посещались людьми, которыми мое ведомство интересуется. И — не у меня, но в Париже — возникла мысль, что, быть может, это не совсем случайно… Я потому так откровенно говорю, что мысль оказалась нелепой… Я вдобавок интересовался вами как университетским товарищем. Из вашего «Ключа» мне довелось прочесть лишь один отрывок, и я мог убедиться в том, что революционность ваша сомнительная и что ультралевым вас можно назвать разве только для смеха… Вы не сердитесь?

— Нисколько. Мне, впрочем, не совсем ясно, что такое значит «ультралевый». В области практической я предъявляю к государству довольно скромные требования, приблизительно те, которые осуществлены в Англии и с которыми вы так усердно боретесь. Но этого я в «Ключе» почти не касался. Моя книга, как вы изволили сказать, философская, во всяком случае, теоретическая. Я подвергаю критике разные наши учреждения и догматы. Отношение мое к ним какой-то остроумец назвал аттилическим: я, мол, как Аттила, все предаю мечу и огню. Но это очень преувеличено. Притом, повторяю, у меня чистая теория.

— Вот, вот… Я один ваш аттилический отрывок читал с истинным наслаждением и охотно признаю, что у него два равно отточенных острия, направленных в противоположные стороны. Левым ваша книга, должно быть, еще неприятнее, чем правым, и это меня, конечно, утешает. Но… Простите тривиальное замечание: я вообще боюсь не столько бисера (бисер — вещь вполне безобидная), сколько его отражения в мозгу свиней. В современном мире и без того очень развиты аттилические инстинкты. Вот и у нас, я думаю, когда купцы бьют в ресторанах зеркала, это происходит от излишнего аттилизма.

— Очень может быть, — ответил, смеясь, Браун, — вероятно, купец пьяным инстинктом чувствует, что и ресторан дрянной, и зеркала дрянные.

— Поверьте, ничего подобного. Он потому их и бьет, что они дорогие и хорошие: денег куры не клюют, разбил, вставь, с… с… новые! Но если слушатели ваших лекций начнут бить разные зеркала, то, боюсь, новые будет вставить трудно. Поэтому, может быть, мы не так неправы, относясь подозрительно к людям с аттилическим инстинктом, разумеется, если они не чистые теоретики… Но вы кушайте…

Федосьев, тоже смеясь, пододвинул Брауну блюдо. Разговор шел в столовой Федосьева. Он жил в частной холостой квартире, обставленной небогато и без всяких претензий. Видно, и квартира, и ее обстановка мало интересовали хозяина. Ковер, буфет, кожаные стулья были куплены в первом магазине по соседству с домом. На покрытом дешевенькой салфеткой столике стоял большой граммофон. На стене были развешены фотографии в золоченых рамках. «Не хватает канарейки, — подумал, войдя в столовую, Браун. — Вот и суди по обстановке…» Впрочем, когда он присмотрелся к квартире, кое-что показалось ему характерным для Федосьева. Лампы давали много меньше света, чем было бы нужно, и уюта, несмотря на мещанскую обстановку, не было. Обед был хорош, без лишних, предназначенных для гостей блюд. Подавал лакей в серой тужурке, без перчаток, с бегающими воспаленными глазами. «Верно охранник…»

— Так вы читали «Ключ»? — спросил Браун, кладя себе на тарелку кусок индейки. — Как это у вас хватает на все времени?

— На все не на все, а на чтение хватает… Для меня, Александр Михайлович, как, впрочем, извините меня, и для вас, начинается тяжкая подготовительная школа по изучению ремесла старости… Салата советую взять… Или вы по-французски едите салат отдельно?.. Скорей подавай, — приказал он лакею, — барин спешит. Как могу, скрашиваю жизнь; книги вообще очень помогают, но в последнее время все меньше. А вам? Ведь вы, Александр Михайлович, насколько я могу судить, человек нервный и раздражительный?

— Есть грех.

— И не без легких «тиков»?

— Не без легких тиков. Не выношу ученых дам, детей в очках, толстых мопсов… Что еще?

— Я не шучу. Как насчет «тика смерти»? Ведь люди делятся на завороженных и «небоящихся»…

— Неверное деление. Я скорее из небоящихся, а все-таки «заворожен»… Если не самой смертью, то ее приближением. По крайней мере, к каждому новому человеку — к умному, разумеется — я подхожу с немым вопросом: что дает ему силу и охоту жить? Но этого не надо принимать трагически. Человек уделяет философским мыслям час-два в сутки. Остальное время у него, слава Богу, свободно… Бывает, весной повеет свежим теплым ветерком или увидишь хорошенькую девушку, только начинающую жить, и, старый дурак, серьезно веришь в завтрашний день — вечный обман тут как тут.

— Тут как тут? — переспросил Федосьев. — И правда, слава Богу… Непременно прочту вашу книгу. Жаль, что мне из нее попалось лишь несколько глав, без начала и конца. Многого я поэтому не мог понять, даже в терминологии… Что такое, например, миры А и В?

— Это интереса не представляет, так, маленькое отступление в сторону, — ответил Браун. — Я говорил о двух мирах, существующих в душе большинства людей. Из ученого педантизма и для удобства изложения я обозначил их буквами. Мир А есть мир видимый, наигранный; мир В более скрытый и хотя бы поэтому более подлинный.

— Да ведь, кажется, обо всем таком говорится в учебниках психологии? — спросил Федосьев. — Мне знакомый психиатр объяснил, что теперь в большой моде учение о бессознательном, что ли?

— Нет, нет, совсем не то, — ответил Браун. — Ваш психиатр, верно, имел в виду венско-цюрихскую школу: Брейера, Фрейда, Юнга. Это учение теперь действительно в большой моде, но меня оно не интересует и многое в нем — гипертрофия сексуальной природы, эдипов комплекс, цензура снов — кажется мне весьма сомнительным… Нет, благодарю вас, больше не угощайте, я сыт… Я совершенно не занимаюсь областью бессознательного и подсознательного. Точно так же не занимают меня и учебники психологии — Ich und Es, the pure Ego, les personnalites alternantes [37] и так далее. Я не жду объяснения человеческих действий от профессоров психологии. Некоторых из них — весьма известных я знаю лично. Это беспомощные младенцы, ровно ничего не понимающие в людях… Впрочем, может быть, мои мысли и не новы, гарантии новизны я не даю.