Завоеватели - Мальро Андре (читаем книги TXT) 📗

Отдельные европейские страны вносили свой вклад в нашу культуру, создавая её пласт за пластом при постоянном взаимодействии. В определённые эпохи ведущая роль в ней принадлежала поочерёдно Италии, Испании, Франции, Англии. Общим достоянием всех этих стран является культура Греции и Рима, а также духовное наследие пятнадцати веков единой христианской религии. Это наследие, оказавшееся способным отделить богемских славян от славян России, давит на нас, несомненно, с особой силой. Наследие же Византии всегда давило достаточно сильно на Россию, так что русская живопись никогда не могла полностью от него избавиться, а Сталин с тем же основанием вызывает в нашей памяти образ Василия II [10], что и образ Петра Великого.

Россия включилась в развитие западной культуры только в XIX веке благодаря своей музыке и своим романистам. Но до сих пор среди этих романистов, может быть, один только Достоевский является специфически русским писателем.

Илья Эренбург задал вопрос: «Что в большей степени принадлежит Европе — атомная бомба или Толстой?» Он косвенно выражал таким образом своё отношение к моему интервью по поводу атлантической цивилизации.

Но давайте оставим атомную бомбу в покое. Если у русских её тогда не было, то не потому, что они не хотели её иметь. И представлять нам Сталина чем-то вроде Ганди — не слишком серьёзно.

Остаётся Толстой. Но о каком Толстом идёт речь? Автор «Анны Карениной» и «Войны и мира» не только принадлежит Европе, он является одной из вершин западного гения. Известная пословица гласит: «Не плюй в колодец, в котором утолял свою жажду». К тому же, создавая эти романы, Толстой и был европейцем, он ощущал себя соперником именно Бальзака. Но если речь идёт о графе Льве Николаевиче, который пытался жить как христианский Ганди и умер посреди снегов, подобно герою былины, и который утверждал, что предпочитает пару хороших сапог Шекспиру, этот Толстой напоминает мне великих проповедников Византии. И если необходимо во что бы то ни стало сопоставить Толстого с каким-то другим гением, то я бы выбрал для сравнения не Стендаля, а Тагора, неразрывно связанного с Индией создателя большого, всеобъемлющего романа «Дом и мир».

Несомненно, Толстого, как и Россию, более всего отделяет от нас восточный догматизм. Сталин верит в свою истину, эта истина абсолютна. Но и Толстой, как только он начинает отходить от западной традиции, проявляет не меньшую веру в свою истину. И Достоевский на протяжении всей своей жизни подчинял творчество неукротимому проповедованию. В России никогда не было ни своего Возрождения, ни своих Афин, она не имела ни Бэкона, ни Монтеня.

В России есть нечто и от Спарты, и от Византии. Спартанское начало легко интегрируется западной культурой, византийское — нет. Сегодня можно, наверное, рассматривать идею индустриализации за 30 лет, которой одержима эта огромная сельскохозяйственная страна, как самую яростную со времён Петра Великого попытку переделать себя по западному образцу. «Нагнать и перегнать Америку!» Но чем настойчивее эти усилия, тем сильнее противостоит им русский склад ума.

Русские коммунисты не случайно нападают на Пикассо. Такая живопись ставит под сомнение саму систему, из которой они исходят, и является — вольно или невольно — острейшим выражением европейского сознания.

Всё, что Россия, называя формализмом, неустанно в течение десяти лет изгоняет или уничтожает в духовной сфере, есть европейская культура. Подозрительные художники, писатели, кинематографисты, философы, музыканты — подозрительны именно тем, что они находятся под влиянием «загнивающей Европы». Европейцы — Эйзенштейн, Бабель, Прокофьев. Европейское сознание опасно для политики индустриализации, которую проводят фараоны. Запрещение Пикассо в Москве отнюдь не случайно: это защита пятилетних планов…

В зависимости от того, умирают ли такие художники вовремя или немного запаздывают, их хоронят либо с почестями у Кремлёвской стены, либо без почестей в Сибири, у стены, окружающей лагерь для ссыльных.

Подлинная причина, из-за которой Россию нельзя считать европейской страной, связана совсем не с географией, а с устремлениями русской воли.

Я не собираюсь читать вам лекцию по истории культуры и поэтому буду говорить о Европе только в сопоставлении с Советским Союзом и Соединенными Штатами. Европу сейчас отличают две особенности. Первая заключается в том, что европейское искусство и культура связаны между собой. В России же догматизм мышления привёл к тому, что эти две области оказались изолированы друг от друга. Столь же непримиримо разделены они и в Соединённых Штатах, где не художник, а профессор университета является носителем культуры. Американские писатели — Хемингуэй, Фолкнер — сопоставимы отнюдь не с Жидом или Валери, а с Руо или Браком; они блистательные профессионалы в области определённой культуры, в рамках определённых представлений, но не творцы Истории, не «идеологи».

Вторая важная особенность — это воля к трансцендентности. Заметьте: Европа — часть мира, где в искусстве последовательно сменяли друг друга Шартрский собор, Микеланджело, Шекспир, Рембрандт… Разве кто-нибудь из нас станет это отрицать? Конечно, нет. В таком случае необходимо, чтобы вы поняли, что я имею в виду.

Перед лицом тех великих культурных явлений, которыми стали американский роман и — как бы это лучше сказать, — наверное, русская музыка (пожалуй, это не так плохо), мы, по-видимому, сожалеем о собственной участи.

Но в конце концов, к Европе по-прежнему прикованы взоры половины человечества, и только европейская культура способна ответить на глубокие духовные запросы этих людей. Разве кто-нибудь сможет заменить Микеланджело? Ведь свет, который ищут в европейской культуре, хранит отблески того света, которым было искусство Рембрандта, а великий беззащитный жест, которым она сопровождает свою, как ей кажется, агонию, — это всё ещё героический жест Микеланджело.

Нам говорят: «Это буржуазные ценности». Но что за глупость — классифицировать искусство, исходя из условий его возникновения!

Поймите меня правильно. Я считаю, что русский философ (высланный к тому же впоследствии в Сибирь) был прав, утверждая, что «философия Платона неотделима от рабовладельческого общества». Действительно, существуют исторические обстоятельства, историческая обусловленность возникновения философской мысли. Но проблема здесь не кончается, а только начинается. Потому что вы ведь читали Платона! И однако, не как рабы и не как рабовладельцы!

Никто в этом зале не знает — и я в том числе, — какие чувства волновали египетского скульптора, который ваял статую во времена древней империи. Но ведь верно и то, что мы смотрим на его творение с восхищением, ничего общего не имеющим с прославлением буржуазных ценностей. И проблема, которая при этом возникает, заключается именно в том, чтобы понять, чем же обусловливается частичная трансцендентность уходящих в прошлое культур.

Я имею в виду сейчас не бессмертие искусства, а его способность к преображению. Египет возродился для нас, после того как он более пятнадцати сотен лет пребывал в небытии. Возрождение культуры непредсказуемо? Ну и что же! Значит, перед нами фундаментальное условие развития цивилизации, которое можно определить как непредсказуемость культурных ренессансов. Но я предпочитаю непредсказуемый мир миру, построенному на ложных ценностях.

Драмой современной Европы является осознание человеком своей смертности. Со времени создания атомной бомбы (и даже гораздо раньше) стало очевидно, что за то, что в XIX веке называли «прогрессом», следует жестоко расплачиваться. Обнаружилось, что мир обрёл прежний дуализм и что безмерной и деятельной надежды, которую человек возлагал на будущее, больше не существует.

Но оттого, что оптимизм XIX века исчерпал себя, человеческая мысль не прекратила своего развития. Разве воля человека опиралась когда-нибудь непосредственно на оптимизм? Ведь тогда бы не возникло и Сопротивления до 1944 года. Как гласит старое и хорошо известное изречение: «Не надо надеяться, чтобы предпринять…» — продолжение вы знаете.