Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин"

Теперь среднее сословие. Но где оно у нас? Не эти ли несколько учителей и чиновников из духовного звания или протоколистов судов, в жизни своей не видавших ничего, кроме примеров решений, которые они списывают дословно при других решениях? Торговли у нас нет, мануфактур тоже, стало быть, и нет того высокообразованного класса, который в других странах является представителем труда и капитала. А лавочники всегда останутся лавочниками. Не им управлять государством.

Теперь крестьяне! Да ведь большая часть их крепостные. Какое же свободное слово хотите вы слышать от крепостного человека? Остаётся полуобразованное, полуграмотное дворянство, до сих пор бегающее от службы, проводящее время среди мелкого разврата своей домашней челяди. В них ли хотите вы видеть спасителей от произвола и насилия.

В Швеции другое дело. Там образованное протестантское духовенство; там крестьяне, тоже благодаря протестанству, почти все грамотные и свободные от всякой зависимости; наконец, там среднее сословие, самостоятельное и укрепившееся внешними сношениями и всесветным мореходством. Да и там, вы знаете, какое влияние имеют иностранцы, благодаря тому что дворянство и другие сословия из личных интересов часто жертвуют пользами отечества. Спрашиваю: что же будет у нас?

Представителями явятся, нет сомнения, дворяне и ими же назначенные крестьяне, попы и лавочники, которые будут продавать свои голоса чуть ли не на рынке. Затем сила управления ясно перейдёт к пяти-шести богатым фамилиям, вроде польских магнатов, которые позаботятся не об улучшении быта народа, а о его возможно большем закрепощении. Того ли вы хотите, Никита Иванович? Подумайте! Вспомните хоть верховников царствования Анны!

Панин выслушал весь этот монолог молча. Он был слишком потрясён, узнав, что то, что он считал несомненным, подлежит ещё обсуждению, а при обсуждении оказывается, что существуют шансы далеко не в пользу того, что он так горячо отстаивал.

— Если бы ещё можно было быть уверенным, — продолжала Екатерина, будто не замечая затруднительного положения Панина, — что мелкие землевладельцы, привезя своих попов, лавочников и крестьян, не войдут в соглашение с крупными землевладельцами, то можно было бы надеяться на более или менее беспристрастное разрешение хотя бы некоторых вопросов, не касающихся собственно дворянства. Они составили бы оппозицию крупному землевладению. Правда, вопросы разрешались бы только в смысле закрепощения, в смысле усиления помещичьей власти; но, по крайней мере, общий строй государства не рушился бы от противоположности личных интересов. Естественное право человека было бы нарушено, но не нарушалось бы право государственное. Но, скажите, можно ли в России думать, можно ли ожидать, чтобы мелкое дворянство, не всегда грамотное, могло устоять против соблазна, который с такой охотой преддожится ему богатыми фамилиями? А тогда Россия обратится в Польшу по своему олигархическому устройству и полному государственному ничтожеству; будет то, что я называю боярское правление. Этого ли вы хотите? Не забудьте, абсолютизм, в самых даже злоупотреблениях своих, всегда единичен. Он может быть жесток, может бессердечно относиться к личностям, может быть развратен, — но абсолютизм всегда справедлив к массам, всегда стоит за народ против олигархии. Он не может не желать государству преуспеяния как его глава. Русские крепостные крестьяне, как ни тяжко, ни бесправно они поставлены, благоденствуют сравнительно с польскими крестьянами. Отчего? Только потому, что в России, хорошо ли, худо ли, а в России есть власть; а власть в Польше — воля магнатов! Хотите ли вы, мой тайный советник, чтобы я те бедствия, ту слабость, то бесправие, которыми отличается теперь Польша, перенесла в любимую нами Россию? Хотите ли, чтобы я объявила конституцию, до которой мы не дозрели, которая будет отравой для нашего государственного организма? Нет, вы не хотите этого! Я понимаю в важных вопросах земский собор, понимаю выборные советы; во всём этом недозрелость выказывается не столь ярко, не столь рельефно; но конституция, чистая, общая, постоянная, при нынешнем положении России? Если бы она и была, то нужно было скорей её уничтожить, выбрав диктатора.

Панин, разумеется, мог только молчать при этом потоке слов государыни. Он чувствовал, что во многом и многом она права, хотя ему и не хотелось в этом сознаться. При послед них словах императрицы он слегка и чуть заметно улыбнулся.

Ему пришло в голову: выбрать диктатора, с тем чтобы выбор пал непременно на неё, иначе она перевернула бы все выборы. Отличное признание прав гражданской свободы!..

Как ни тонка была улыбка Панина, государыня, однако ж, её заметила и несколько разгорячилась.

— Вы смеётесь; вы думаете, не нужно было обещать. Но я и теперь обещаю, обещаю всё, что будет нужно для счастия моих народов! И вас приглашаю быть моим сотрудником, быть судьёй... Нужна конституция — я дам и конституцию... Поверьте, мой друг Никита Иванович, что у меня самая республиканская душа; что я не стою ни за какие прерогативы власти и менее всего считаю себя способной к абсолютизму. Но нужно же узнать, что необходимо, надо осмотреться... Вот мы в том или другом виде соберём земский собор, комиссию, посмотрим, послушаем народных желаний. Мы оценим способности представителей, их требования и силу, посудим и тогда, тогда... Я желаю только, чтобы вы мне помогали... Вы обещаете?

   — Государыня, долг подданного всегда возлагает обязанность... Но...

   — Что же вы хотите, когда я вам обещаю, согласно вашим же замечаниям, исправить всё, что в настоящее время несоответственно, когда я предоставляю это дело вашему суду? Вы хотели, чтобы я дала конституцию; я говорю: я дам её, если обстоятельства укажут, что она будет клониться к пользе усыновившего меня отечества, поведёт к благоденствию вверенных мне народов... И вы сами будете судья...

Панин упорно молчал.

Императрица, которая перед тем разгорячилась и говорила с некоторой страстностью, вдруг звонко засмеялась.

   — Вы сегодня не в духе, мой тайный советник. Вы сегодня не хотите ни советовать, ни рассуждать, хотя сегодня-то особенно и нужны были политические наставления опыта вашей бестолковой ученице. Я говорю откровенно. Воронцовы... положим, они отличные люди, но мне не ко двору. Вон один из них, юноша, хотел против меня драться и был арестован с оружием в руках. Я, разумеется, велела его освободить. На Михайлу Ларионовича я тоже смотрю другими глазами, чем покойная тётушка... Я хотела бы призвать вас... Но вы сегодня не в духе; вам кажется, что я вас обманула. Мы поговорим об этом другой раз! Идите и подумайте! Вы увидите, что ваша ученица не кривит душой, что она маленькая республиканка даже в то время, когда объявляет себя самодержавной монархиней, и такая республиканка, которая души бы своей не пожалела, чтобы сделать всех счастливыми...

С этими словами она встала. Панину пришлось откланяться.

«Что делать, — сказала себе Екатерина, провожая глазами уходящего Панина, — нужно выдерживать себя. Мне жаль его потерять, нужно убедить... Ведь я никогда не думала, что царствовать — значит только ломить... Нужно поучиться и у Макиавелли... Кстати, мне принесли новый перевод».

Она замолчала, потому что по её приглашению явился новгородский архипастырь, старший член синода и проповедническая знаменитость того времени, преосвященный Дмитрий Сеченов.

Государыня пошла к нему навстречу, приняла благословение и поцеловала руку, предоставив и ему поцеловать свою.

   — Надеюсь, вы довольны, отец преосвященный. Домовые церкви открыты. Образа разнесены по церквам, требование духовных в военную службу отменено. Везде отслужены молебны о ниспослании благодати и оставлении на нас милости Божией. Надеюсь, что вы удостоверились и в том, что никаким боярским затеям я ходу не дам; что эти затеи их останутся только затеями; что никаких верховных советов, никаких боярских дум с ограничением власти государя, никакого боярского царствования не будет и не может быть! Я буду милостива ко всем, одинаково отдам каждому должное...