Хмельницкий. - Ле Иван (читать книги полностью txt) 📗

Софья, ощутившая некоторую растерянность подстаросты, сама поддерживала разговор, — впрочем, она обязана была делать это и как хозяйка дома.

Когда Хмельницкий наливал вино из изящного графина в бокалы, хозяйка предупредила, вернее — приказала, как это умеют делать хорошенькие женщины:

— Пана Михайла прошу выпить первый… охотничий бокал одного, а второй… вместе со мной. Ведь на дворе сейчас холодно.

— В покоях этого не ощущаешь, уважаемая пани Софья, — осмелев, ответил Хмельницкий и послушно опорожнил полный бокал.

Какое-то время разговор вертелся вокруг разных мелочей — убранства комнаты, погоды, ужина. Но вскоре, когда и пани Софья несколько раз пригубила бокал с вином, комната показалась подстаросте более просторной. Откуда только брались слова! Какая-то неведомая сила принуждала их говорить без умолку. Казалось, если оборвется нить разговора, произойдет что-то безвозвратно-роковое, страшное для обоих.

К счастью, пани Софья в подробностях знала о событиях, происшедших во львовской коллегии, когда сын чигиринского подстаросты, взяв под свою защиту сына пана Хмелевского, проявил себя верным другом, достойным приязни родовитого шляхтича. Чтобы уклониться от разговора об ужасном событии, которое должно было произойти завтра в Звенигородке по приказу ее мужа, хозяйка ухватилась за спасительную мысль — рассказать подстаросте о поступке его сына. Кстати, и Хмельницкий в это время всячески расхваливал отца пани Софьи, превозносил его рыцарство и патриотизм, уподобляя его консулу Павлу Эмилию, прославленному защитнику отечества. Хозяйка и сочла этот момент подходящим для того, чтобы сделать гостю приятное.

— Папа говорил, что сын пана Хмельницкого вел себя весьма достойно! — восторженно начала она. — Как уверяет папа, этот талантливый юноша подает большие надежды, он может стать в будущем первоклассным дипломатом Речи Посполитой.

— Я был бы рад этому, уважаемая пани Софья! — мечтательно произнес Хмельницкий, уже совсем смело глядя на эту выхоленную, прекрасно сохранившую свою молодость женщину. Молниеносно пронеслись в его памяти картины прошлого: пруды в Жолкве, обучение плаванию…

Вначале пани Софья, ощутив пристальный взгляд Хмельницкого, смущенно закуталась в шлафрок до самого подбородка, но потом, уже не стесняясь гостя, обнажила свою белую, как мрамор, шею с питью жемчуга на груди.

— Пан Михайло может быть совершенно спокоен, его сын находится под бдительным и заботливым присмотром самого гетмана. Правда, есть… какие-то у юноши увлечения торговыми делами…

— А что это за увлечения, прошу, прошу вас? Мне об этом ничего не известно, — встревожился Хмельницкий.

— Да все это пустяки. С заслуживающим похвалы рвением юноша изучает турецкий язык, беря уроки у турчанки, невольницы известного купца Корнъякта или купеческого караванбаши пана Серебковича.

— У турчанки?

— А пан хотел бы воспитать из своего сына законоведа? Если невольница достойная женщина… пусть обучает юношу языку. Папа считает, что дипломату, имеющему дело с неверными, лучше всего обходиться без толмачей, зачастую лживых, не сочувствующих политике нашего государства. А что турчанка… Разве мало есть родовитых шляхтичей, которые считают для себя блаженством греховное сближение с этим экзотическим… подобием женщины…

При этом Софья, заметно нервничая, встала с кресла, и шлафрок широко распахнулся… Хмельницкому показалось, что она поспешно запахнула полы его, выполняя лишь правила приличия. А нервничала Софья неспроста. Около двух лет и ее муж держал в замке в Олеске молодую невольницу турчанку, подаренную ему родным братом Николаем. Сколько усилий приложила пани Софья, помогая этой несчастной «убежать» с молдавскими купцами… Об этой турчанке кое-что знал и Хмельницкий.

— Стоит ли, уважаемая пани… Софушка, так нервничать из-за этого? — отозвался он, тоже поднимаясь из-за стола.

Перед его глазами еще до сих пор стояла пани в легкой шелковой сорочке, видневшейся из-под распахнутого шлафрока. Полная грудь натягивала тонкую ткань, поднимаясь, как морские волны, — так учащенно дышала женщина.

Услыхав это ласковое, давно уже забытое имя, Софья обернулась к нему. У нее в глазах заблестели огоньки… на лице заиграла благодарная улыбка. Хмельницкий наклонил голову, смущенно пряча свой полный страсти взгляд, — он готов был убежать отсюда как можно скорее…

— Софушка… Софушка!.. — почти шепотом произнесла хозяйка, приближаясь к Хмельницкому. Ее руки робко поднимались вверх, словно она умоляла еще раз повторить это ласковое обращение.

Однако подстароста в эту критическую минуту переборол себя.

— Уважаемая пани Софушка… Прошу отпустить вашего покорного слугу, который хранит в своей памяти образ светлой любви и… чистой женственности!

Софья прикрыла рукой глаза.

— У пана Михайла благородная душа… — промолвила она и отошла к окну.

6

Когда подстароста покинул покои Софьи, было уже далеко за полночь. Только в коридоре, словно очнувшись после угара, он пришел в себя. Перед его глазами все еще стояла стройная фигура молодой женщины. То ли раскаивалась она, что проявила свою женскую слабость… то ли обидело ее такое деликатное… слишком деликатное поведение подстаросты? Распрощался он с ней тоже как… подстароста, подчиненный мужа. А ведь он мог бы когда-нибудь стоять с ней под венцом и не прощаться сейчас у темного окна, в которое доносился шум Роси, навевающий тоску…

Выпитое вино согревало Хмельницкого, но не оно возбуждало ум, заставляло сильно биться его сердце. Еще недавно подстароста горел желанием как можно чувствительнее отомстить унизившему его чванливому шляхтичу. За ужином он даже с неожиданной завистью вспомнил храброго атамана Яцка. Но сейчас Хмельницкий отгонял от себя эти мысли. Сердечность пани Софьи как рукой сняла его злость. Теперь ему хотелось от души хохотать, смеяться над высокомерной шляхтой, с презрением относящейся к неровне, он гордился тем, что не уронил своего человеческого достоинства!..

Стефа, встретившая Хмельницкого внизу, у двери, не могла определить его настроение. Ни успокоенности, ни возмущения не заметила она на его лице. Девушка хотела было пожелать Хмельницкому доброй ночи, но воздержалась, боясь, как бы он не принял это за насмешку. Подстароста быстро шел по замковым коридорам. Он чувствовал себя свободно, независимо, не угнетаемый своими повседневными служебными делами и преклонением перед старшими.

Давно уже кончили ужинать его люди, и в зале был погашен свет. Только джура, борясь с дремотой, расхаживал перед дверьми комнаты, в которой должен был отдыхать подстароста.

— Хорошо ли следят за богуславским шляхом, пан джура? — спросил Хмельницкий, проходя в комнату.

— А то как же, пан подстароста. Пан Мусий недавно наведывался туда и ничего тревожного не заметил, — ответил джура.

Хмельницкий старался успокоиться, расхаживая по комнате и готовясь ко сну. Да разве тут уснешь, когда сомнения терзают душу! Но не ходить же ему до утра по комнате или, упаси боже, по подворью на глазах у джуры. Порой он то чувствовал какое-то облегчение на душе, то снова сомнение тревожило его… Набросить бы жене на плечи шлафрок, чтобы согрел ее шелковистый мех! Украсить бы ее шею ниткой жемчуга! Передать бы хозяйство в руки челяди… А нобилитации [52] до сих пор нет. О каком же шлафроке можно говорить… Господа сенаторы скорее все бумаги отдадут на съедение жукам-точильщикам, чем допустят тебя в свою среду. Ты ведь всего-навсего ничтожный хлоп. За тура — на кол…

Прислушался. В коридоре раздались быстрые шаги, послышались взволнованные голоса. Хмельницкий, уже прилегший было на кровать, приподнялся, крикнул:

— Эй, кто там: не пан ли Мусий?..

— Да, пан Михайло, новость за новостью! Пан региментар, егомость Хмелевский вместе со своими людьми неожиданно вернулся с охоты и, несмотря на поздний час, отправился в Богуслав.