История рода Олексиных (сборник) - Васильев Борис Львович (чтение книг .TXT, .FB2) 📗
Позвонили поздним вечером: электростанция работала, хотя лампочки светили вполнакала. Звонок был робким, вроде бы случайным, но Вологодов опередил жену, потому что все время ждал. Не спрашивая, кто да зачем (а уже все спрашивали, все допытывались), распахнул дверь. И несколько оторопел: перед ним стоял неряшливо заросший старик в драной шубейке, драной шапке, разбитых сапогах. Что-то знакомое все же проглядывало в оборванце, но настолько из иного мира, что Викентий Корнелиевич никак не мог связать прошлое с настоящим, никак не мог поверить, что перед ним и в самом деле стоит отставной генерал Федор Иванович Олексин.
— Не приходили? Никто не приходил? Меня не спрашивали?
Гость и сам не замечал, что бормочет сейчас те же слова, которые бормотал ровно сорок лет назад перед своим побегом в Тифлис вместе с Таей Ковалевской. Бормочет потому, что переживает тот же ужас, что и тогда, ту же полнейшую растерянность и бессилие. Он был трусом — он был паникером, и, если радом находился кто-то, способный направить его, вывести из состояния безотчетной паники, он оказывался способным и на отвагу, и на поступок, и на упорство. Но радом не было более Михаила Дмитриевича Скобелева, впоследствии столь расчетливо преданного им.
— Проходите, Федор Иванович. — Вологодов обождал, пока гость не прошел в переднюю, запер дверь. — Чем объяснить этот… маскарад?
— Я дома у хозяйки в мундире ходил. — Олексин сел на стул, так и не сняв замызганного треуха. — Донесут!
— Кто на вас донесет?
Вошла Надежда. Молча, ничему не удивляясь, поцеловала брата.
— Может быть, чаю?
— Нет, нет! — Федор Иванович отчаянно затряс головой.
— Вы не знаете меня, совершенно не знаете, нет у вас брата. Умер я. В прошлом году, в Петрограде. Там и похоронен.
— Не греши, брат, — строго сказала Надежда.
— А коли спросит кто? Ни слова, что жив, ни слова. Обещайте…
— Вспомни о Господе, Федор.
— Умоляю. На колени встану…
— Да будет вам паясничать, — резко сказал Вологодов.
— У нас дочь ушла, ваша крестница, а вы… Стыдно. Стыдно, Федор Иванович, вы — дворянин, а не шут гороховый.
— Нет, не дворянин, нет! — Федор Иванович вскочил, тыча пальцем в грудь. — Дворовый я, дворовый, у меня мать — крестьянка. Ее помещик принудил к сожительству, плоть потешил…
— Опомнись, Федор, — каким-то совершенно особым, незнакомым голосом сказала Надежда. — Мы — дети любви, и не смей…
Она вдруг замолчала, будто услышала себя со стороны, испугалась и тут же вернулась в прежнее состояние полумонашки-полуюродивой. Но Викентий Корнелиевич слышал ее тот, юный, еще не знавший Ходынки голос, слышал, возликовал и померк вместе с Надеждой.
— Вон, — тихо сказал он. — Пошел вон, хам.
— Прогоняете?
— Пока пощечин не надавал. Вон, подлец!
Федор Иванович затоптался в прихожей, лицо его стало растерянным. Он зачем-то снял шапку, часто закивал головой. Вологодов открыл дверь и брезгливо посторонился.
— Да, да, правильно все, правильно, — бормотал Олексин. — И воздастся ему…
Вышел, не попрощавшись. Викентий Корнелиевич закрыл дверь, виновато склонил голову перед женой.
— Прости. Я не мог совладать с собой.
— Вы гневались, и это нехорошо, — сказала она. — Но гнев ваш был праведным, мы ведь и вправду дети любви. Я отмолю грех брата перед Господом. — Она вздохнула, медленно провела рукой по лицу, точно снимая паутину. — Будем пить чай. Не тревожьте прислугу, я подам сама.
Пришли через трое суток, ночью. Забарабанили в дверь кулаками, прикладами, сапогами, словно не было звонка в квартиру. Кончились в России дверные звонки.
— Вологодов Викентий Корнеевич?
— Викентий Корнелиевич, с вашего позволения.
Гостей было пятеро, среди них — молодая женщина с темными, холодными глазами. Она и старший оттеснили Вологодовых в гостиную, остальные рыскали по квартире: слышался испуганный голос прислуги.
— Сдать оружие.
— У меня нет оружия. Даже охотничьего. Есть, правда, дуэльные пистолеты деда, — Вологодов достал обтянутый кожей ящичек, поставил на стол. — Это все.
— Проверим. Сухов, начинай обыск!
— Шуруем! — весело откликнулись из столовой. — Цацек тута!
— Где ваш сын?
— Что с Кириллом? — Надежда шагнула, прижав руки к груди.
— Где сын, спрашиваю?
— На фронте с четырнадцатого, — сказал Викентий Корнелиевич. — Сядь, дорогая. Побереги себя.
— С каким офицером ушла ваша дочь? Фамилия? Номер части?
Надежда порывисто выпрямилась в кресле, но не встала. Вологодов молчал, с горечью осознавая, что этот ночной визит — ответ на его умоляющие письма.
— Я спросил, кажется.
— Его имя — Алексей, он учился вместе с нашим сыном. Фамилии его я не знаю. Он, естественно, представлялся, но я запамятовал.
— Придется вспомнить. Собирайтесь.
Вологодов пожал плечами, посмотрел на жену — она напряженно замерла в кресле — и вышел в спальню. Некоторое время все молчали, потом старший сказал буднично:
— Квартиру и все эти мебеля мы конфискуем для трудового народа. Можете взять одежду, ну, там, мелочь какую. Товарищ Пряхина тут останется, проследит.
Надежда продолжала сидеть в той же напряженной позе, безучастно глядя перед собой. Старший неодобрительно усмехнулся:
— Ишь, гордая какая — и где жить будет, не спрашивает. Уплотняют вас, как эксплуататоров, мы не бандиты. Оставим вам комнату, стул, стол, кровать. Товарищ Пряхина…
Из спальни вышел Вологодов в выходном костюме. Остановился рядом с креслом:
— Могу я попрощаться с женой? — Не ожидая ответа, опустился на колено, спрятал лицо в ладонях Надежды. — Береги себя, родная моя. Лерочка вернется, приедет Кирилл, отпустят меня, и мы по-прежнему будем пить чай в столовой.
— Пошли, гражданин. Пора. — Старший почему-то вздохнул.
Вологодов поцеловал жену и встал. И тотчас же Надежда рванулась из кресла к старшему.
— Мой муж давно в отставке, он ни в чем не виноват. Не разлучайте нас. У него больное сердце, арестуйте нас вдвоем. Я умоляю вас, умоляю. Именем Господа…
— L'humiliation tue l'ame, Nadine [41], — тихо сказал Викентий Корнелиевич.
— Не говорить по-буржуйски! — резко выкрикнула Пряхина.
— Прощай, друг мой, — торопливо проговорил Вологодов, больше всего боясь, что у него дрогнет голос. — Прощай.
И быстро вышел из кабинета.
4
Добравшись до Смоленска, Таня прямиком направилась к Анне Вонвонлярской, даже не заглянув в родной дом. Всю долгую дорогу она неотступно думала о Федосе Платоновиче, ужасалась его ранению, рисовала самые мрачные картины, но ни разу мысль о любви не мелькнула в ее голове. Любовь уже как бы существовала в ней, существовала всегда, всю жизнь, и размышлять о ней уже не требовалось. Любовь ощущалась не мечтой, а как нечто естественное, вечное, как дар Божий: Татьяна Олексина спешила не на любовное свидание, а на бой за спасение этой любви.
Из маловразумительных объяснений потрясенного отца она поняла только, что Минину плохо и что известиями о нем располагает Анна Вонвонлярская. Пафосное замечание Николая Ивановича о том, что Минин каким-то образом связан с их честью, Таня запомнила, но как нечто второстепенное, хотя и достаточно важное. Над этим стоило подумать, но потом, потом, после того, как она выяснит все о Федосе Платоновиче, примет все заботы о его здоровье и в конце концов поставит его на ноги.
Анны Павловны дома не оказалось: она с утра и до позднего вечера дежурила в госпитале. Оставив вещи, Таня взяла извозчика и велела гнать на Покровку, где еще с начала войны были развернуты госпитали. И опять всю неблизкую — через весь город — дорогу думала не о том, что она скажет, а о том, что надо сделать, чтобы спасти Минина, поставить его на ноги. Она не думала даже о дочери, потому что главным для нее была сама цель поездки. Из всей семьи Николая Ивановича Олексина Татьяна была наиболее целеустремленной.
