Москва слезам не верит - Мордовцев Даниил Лукич (книги без регистрации бесплатно полностью txt) 📗

Воевода развернул другое послание митрополита, к духовенству всей вятской земли.

За неистовыми возгласами слышались только обрывки из послания.

— «Мы не знаем, как вас называть... Не знаем, от кого вы получили постановление и рукоположение...»

— Это не твое дело! Ты нам не указ! Почище тебя меня хиротонили! — как бы в ответ митрополиту орал поп Ермил.

— «Ваши духовныя дети, вятчане, — читал воевода, — не наблюдают церковных правил о браках, женятся, будучи в родстве и сватовстве, иные совокупляются четвертым, пятым, шестым и седьмым браком...»

— А хуть бы и десятым! Наши попы добрые!

— Наш поп Ермилушка и вокруг ракитова куста обведет...

— Што ж, и поведу, с благословением! Кто Адама и Еву венчал? Ракитов куст в раю, знать...

— Ай да Ермил! Вот так загнул! В раю, слышь, ракитов куст...

Воевода поднял свиток кверху и потряс им над головой.

— Слушайте конец, господо вечники! — крикнул он. — «Аще вы, зовущиеся священниками и игуменами, попами, диаконами и черноризцами, не познаете своего святителя, то я наложу на вас тягость церковную...»

— Ишь ты, «аще»! Мы не боимся твоего «аща»...

Долго еще бурлило вече, но кто-то крикнул:

— Ко щам, братцы!

— Ко щам! Ко щам! «Ко щам с грибам!»

И вече разошлось.

VI. В ТЕРЕМЕ У СОФЬИ ПАЛЕОЛОГ [9]

В Москве, во дворце великого князя Ивана Васильевича, на половине его супруги, Софьи Фоминишны, рожденной Палеолог, ярко играет солнце на полу терема княгини. Софья стоит у одного из окон своего терема и смотрит на голубое небо. С нею десятилетний сын, княжич Василий, будущий великий князь московский. Он сидит на полу и переставляет с места на место свои игрушки, лошадок, барабаны, трубы, свистульки, и тихо бормочет:

— Так батя собирает русскую землю... Когда я вырасту большой, я также буду собирать русскую землю...

— И голубое небо не такое, как то, мое небо, небо Италии... — тихо вздыхала княгиня.

— Ты что говоришь, мама? — спросил ее княжич, отрываясь от «собирания русской земли».

— Так, сыночек... Далекое вспоминала.

— Что далекое, мама?

— То, где я росла, вот как ты, маленькая еще.

— А... Знаю. Это тальянская земля. Мне тальянский немчин, дохтур, рассказывал, что там лазоревое море. А я моря не видал... А ты, мама, видала лазоревое море?

— Видела, сыночек: я и росла у моря... И давно по нем скучаю.

— Вот что, мама... Когда я вырасту большой, то повезу тебя к лазоревому морю... Бате некогда: он собирается на Хлынов!

Княгиня горько улыбнулась... Она вспомнила, как однажды пела девушка из новгородских полоняников: «Уж где тому сбыться — назад воротиться...» Привыкла она к Москве, сжилась с нею, а все сердце свербит по бирюзовому морю, по далекому родному краю.

«Счастливые птицы, — думалось ей, — как осень, так и летят туда... А мне с ними — только поклон родине передать да весной, когда воротятся к моему терему, слушать, как щебечут они мне, малые касатушки...»

Вспомнила княгиня, как однажды, в Венеции, пристал один генуэзский корабль, и на нем оказалось несколько молоденьких полонянок, и когда она спросила, откуда они, ей сказали, что они с Украины, дочери украинских казаков, уведенные в Крым татарами и проданные в городе Кафе генуэзцам в неволю... Как она плакала, глядя на них... А вскоре и ее увезли на таком же корабле, словно полонянку, в эту далекую, чужую сторону. Чайки, казалось, плакали, провожая ее, а дельфины, выныривая из моря, шумно провожали ее...

Она сжала руки так сильно, что пальцы хрустнули, и отошла от окна.

— О!.. — тихо простонала она.

— Ты что говоришь, мама? — спросил княжич.

— Это я, сынок, вспомнила свою молодость...

Да, она вспомнила свое девичество... Того — кто остался там, далеко-далеко... Оставался — когда ее увозили в Московию! Жив ли он? Вспоминает ли — он?..

В это время, грузно ступая твердыми ногами, обутыми в мягкий желтый сафьян, в покои княгини вошел Иван Васильевич.

— Что, Софья, бавит тебя наш Васюта? — улыбнулся он, постояв некоторое время в стороне, никем не замеченный: слушал, что говорил его сын:

— Помнишь, мама, как бате полюбилось, когда калики перехожие сказывали про Илью Муромца:

— Память у тебя, сынок, истинно княжеская, — одобрил он. — Хорошо, пригодится тебе — наследнику власти великого князя — такая память... — И, обращаясь уже к княгине, сказал: — Совет я держал сейчас с князем Холмским... Приспе час посылать рати ускромнять Хлынов.

— Ах, батя, почто ты на Хлынов сердитуешь? — прижался княжич к коленям отца. — Там такие калики перехожи...

— Постой, сынок, я и калик тебе добуду... Так вот. Кто поведет мои рати на супротивников, не вем. Указал я митрополиту Геронтию послать увещевательныя грамоты к хлыновцам и ко всей вятской земле. Так — согрубили мне, моя отчина, хлыновцы, не добили мне челом за вины свои. Жалобы мне от устюжан и вологжан и двинян на них. Приспе час! Но кого послать!

— А Холмскаго князя Данилу... — отвечала княгиня. — Он и новгородцев ускромнил на Шелони, и крымцев отразил, и Казань добыл.

— Да добыча-то его в Казани не прочна: ноне царь тамошний с хлыновцами снюхался... Да и стар стал князь Данило, немощен. А путина-то до Хлынова немалая: не разнедужился бы он, Данило Дмитрич, дело немолодое...

— Князя Щенятева разве? — развела руками княгиня. — Он не стар и доблестен, кажись.

— Уж я и сам не ведаю, либо Щеню, а либо боярина Шестака-Кутузова, — тоже развел руками князь. — Попытать разве совету у Царицы Небесной?

— А как же ты попытаешь? — спросила княгиня.

— Жеребьевкой. Вырежем два жеребка из бумаги, напишем на одном: князь Данило Щеня, на другом: боярин Шестак-Кутузов. Скатаем оба жеребка в дудочки, зажжем у образа Богородицы «четверговую» свещу [10], положим жеребки в ладаницу, перетруся оные, и пущай невинная ручка отрочата Василия, сотворив крестное знамение, достанет который жеребок: который вынется, то и будет благословение Царицы Небесной...

Так и сделали. Поставили ладаницу с жеребками пред ликом Богородицы, встряхнув предварительно. Великий князь взял сына на руки, поднял к иконе.

— Перекрестись, сынок.

Мальчик перекрестился.

— Вымай один жеребок.

Тот вынул. «Вынутым» оказался боярин Шестак-Кутузов. Уходя, великий князь сказал:

— По вестям из Казани, там хлыновских послов обманной рукой обвели. Хлыновскаго воеводу Оникиева с товарищи казанские мурзаки поставили пред очи не Ибрагим-хана [11], который помер, а пред очи Махмет-Амин-хана [12], младшаго сына покойного... А он помочи хлыновцам не даст.

— А! Махмет-хан!.. — обрадовался княжич. — Он подарил мне эту саблю, когда был на Москве и являлся к тебе на очи.

И мальчик показал матери маленькую саблю в дорогой оправе с яхонтами и бирюзами.

VII. ОСАДА ХЛЫНОВА

Настало время, и московские рати, предводительствуемые бояром Шестаком-Кутузовым, обложили Хлынов.

Шестак-Кутузов горячо повел дело. Чтобы взять укрепленный город «на вороп», необходимо было иметь осадные приспособления: и каждой сотне ратных людей он приказал плести из хворосту высокие и прочные плетни, которые заменяли бы собою осадные лестницы.

И ратные люди принялись за дело. А всякое дело, как известно, спорится то под песни, то под вечную «дубинушку», которая так облегчает гуртовую работу, особенно при передвижении больших тяжестей.