Повесть о суровом друге - Жариков Леонид Михайлович (читать книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .txt) 📗
Как родную полюбил я Надю, но она больше доверяла Ваське. Она давала ему листовки, он распихивал их за пазуху или под шапку и куда-то относил.
Шли дни, уже и август прошел. И вот однажды теплым сентябрьским утром мы, как всегда, незаметно пробрались на чердак и застали Надю в слезах. Она печатала листовки и молча плакала.
- Надя, ты почему плачешь? - встревоженно спросил Васька.
Надя ответила не сразу. Она вытерла слезы согнутой в локте рукой и сказала:
- У нас большое горе, ребятки: в Москве враги стреляли в товарища Ленина. Он лежит тяжело раненный...
Печальное известие оглушило нас. Надя отложила валик и рассказала подробнее: какая-то буржуйка, по прозвищу Фаня Каплан, стреляла в товарища Ленина пулями, отравленными ядом.
Ленин, наш Ленин. Лучше бы в меня стреляли буржуи, лучше бы меня убили насмерть, чем теперь быть без Ленина.
- Вась, а за что в него стреляли, чем он виноватый?
- Он коммунист.
- Это же хорошо!
- Для тебя хорошо, а для буржуев плохо. Вот они и злятся. Видишь, даже пули в яд обмакнули, чтобы вернее смерть была.
Надя сказала, что товарищ Ленин жив, только у него грудь и рука перебинтованы.
- Как же теперь... без Ленина? - спросил Васька, с надеждой глядя на нее.
- Вместо Ленина сейчас работают его помощники - товарищ Свердлов, товарищ Дзержинский, товарищ Артем. А врагам объявлен красный террор!
6
Немцы продолжали хозяйничать в нашем городе. Они делали обыски в домах, бросали в тюрьмы рабочих, поели все наши вишни и кавуны. На речках они разбирали мосты, в городе ломали заборы и хорошие доски отправляли в Германию. Гайдамаки на станциях грузили в вагоны мешки с мукой, уголь, кокс, горы чугунного лома. Один за другим уходили эшелоны, а люди горестно смотрели вслед и говорили:
- Поехало наше добро в Германию.
- Все пограбили, быть голоду...
Следа не осталось от прежней хорошей жизни. Немцы разгромили все Советы. В бывшей нашей школе устроили конюшню. Не было у нас больше ни «комиссаров по финансам», ни «комиссии по борьбе с контрреволюцией». Даже революционный музей, где лежали под стеклом наши кандалы, тоже закрыли, а кандалы кто-то украл...
Слово «товарищ» опять сделалось тайным. Если скажешь «товарищ», сейчас же становись к стенке: значит, ты большевик и принимай пулю. Вместо слова «товарищ» опять надо было говорить «господин», «барин», «пан».
Гайдамаков гетмана Скоропадского мы дразнили песенкой:
Гайдамаки ще не сдались,
Дейчланд, Дейчланд юбер аллес.
Немцам я тоже мстил. Ходил среди них и говорил: «Эй, кайзер-хайзер» и смеялся над тем, что они меня не понимали.
Осталось набить рожу Илюхе, которого стали дразнить германцем за то, что он говорил: «Мы германцы» - и коверкал слова на их лад.
На другой день я подошел к знакомому забору и в щель увидел Илюху. Он сидел около сарая на маленькой скамеечке и, заглядывая в осколок зеркала, стоявший на табуретке рядом с блюдцем, мылом и помазком, намыливал щеки и «брился» столовым ножом, водил лезвием сначала по ремню, прибитому к забору, потом по щеке, счищая мыло.
Я приложился губами к щелочке и крикнул:
- Илюха, иди сюда!
Он вздрогнул, потом равнодушно повернул ко мне намыленное лицо:
- Я тебе не Илюха, и можешь меня Илюхой не звать.
Предчувствуя какое-то новое чудачество своего соседа, я спросил:
- А как же тебя звать?
- Фриц Адольфович, - важно проговорил Илюха и отвернулся.
- Эх ты, Фрицадольф, - передразнил я, - мы скоро твоим немцам и германцам по шее накостыляем, чтобы они драйцик отсюда, пока живы.
- Вы? Нам по шее? - надрывался Илюха и, сунув мне кукиш, добавил: Гаечка слаба!
Меня задело:
- А вот и не слаба. У нас оружие есть.
Сказав это, я спохватился, но было поздно. «Выдал, все пропало...» подумал я с ужасом. Но, к счастью, Илюха не обратил внимания и спешил сам похвастаться:
- У нас тоже есть. Двустволочка и кинжальчик, а еще...
Во дворе появился отец Илюхи с метлой в руках. У него был озабоченный вид, будто он потерял что-то. «Наверно, помазок ищет», - подумал я и нарочно не стал предупреждать Илюху об опасности.
А старик увидел «бреющегося» сына, бесшумно подкрался к нему сзади. Илюха, не видя угрозы, увлеченно продолжал перечислять:
- А еще у нас, у немцев, пулеметики есть, пушечки. Да мы из вас души вон, а кишки на телефон...
Отец наотмашь ударил Илюху метлой, и осколок зеркала звякнул о забор.
Илюха упал, подхватился и бросился бежать.
- Убью! - кричал отец, гонясь за ним с метлой.
С того дня Илюху стали звать на улице Фрицадоль. Потом это прозвище сократили до Фрица и наконец стали звать Мокрицей.
Последняя кличка прочно закрепилась за Илюхой. Мы даже сочинили по этому случаю песенку:
Рыжая Мокрица,
Выйди на улицу,
Мы тебя будем учить
По-немецки говорить.
Но этим дело не кончилось. Однажды ребята крепко поколотили Илюху, чтобы не продавался. Он просил прощения и, желая доказать свою верность, украл у немца штык. Я был доволен расправой над Илюхой, но неожиданно мое торжество сменилось глубокой печалью.
7
Однажды ночью Васька ушел с листовками и не вернулся. Тетя Матрена плакала. Дядя Митяй узнал, что Ваську арестовали. Вечером куда-то исчезли дядя Митяй и Надя. Чердак опустел.
До темной ночи я выходил за калитку, прислушивался к шорохам: не идет ли Васька?
Утром прибежал Уча и с таинственным видом сообщил, что кто-то из ребят слыхал, как в немецкой тюрьме кричит, зовет на помощь Васька.
Все. Точка. Иду выручать друга. Я достал в сарае обручевую саблю, наточил ее на кирпиче остро, как бритву, и твердо решил: умру под немецкими пулями или Ваську освобожу. Не могу допустить, чтобы над ним издевались!
Но когда я подошел к тюрьме и увидел немецких солдат с кинжалами-штыками, побоялся подойти и чуть не ревел от обиды. Трус! Какой же я подполковник? Вот не буду бояться, назло не буду! И я пошел прямо на немцев.
Один часовой стоял у дверей тюрьмы. Другой, в суконной бескозырке с красным околышем, расхаживал по тротуару. Я еще раньше заметил, что он смотрит на меня и смеется, как дурачок.
«Смейся, смейся, гадюка, - думал я про себя, - вот секану тебя саблей по башке!»
Немец поманил меня пальцем:
- Komm zu mir, Junge[7].
- Иди ты, немец-перец-колбаса.
- Komm, komm zu mir[8], - продолжал подзывать меня солдат. Я заметил, что глаза его смотрели по-доброму. Что бы это значило? Не совсем доверяясь, я подошел. Немец погладил меня по голове и, порывшись в кармане, положил на мою руку что-то тяжеловатое и теплое. Я глянул и обмер: на ладони блестел новенький перочинный ножик со множеством лезвий, отверток и даже со штопором.
Сколько я мечтал о таком ноже! Я ждал его от отца, собирался отнять у Витьки Доктора. И вот я держу ножик в руках! Я крепко сжимал в кулаке дорогую вещь и глядел на немца с удивлением: не шутит ли?
- Сдеваешься? - спросил я с обидой. - Сдеваешься, да?
Но немец улыбался и подмигивал мне: дескать, бери, не стесняйся. Но как бы он ни улыбался, это все-таки немец. «Отдать ножик или нет? - думал я. - Они Васю посадили в тюрьму. Бросить или не бросить ножик? Может, они надели на Васю кандалы? Бросить ножик или взять?» И я бросил.
- На тебе твой ножик, подавись им! - сказал я и, совершенно расстроенный, убежал домой.
Зло меня брало и на себя, и на германцев. Чем бы им отомстить? Я стал искать, какую бы сделать пакость немцам. И я стал рубить саблей все немецкие афишки на заборах. Как замечу, подойду и р-раз! «Нате вам, нате!» Но облегчения я не чувствовал: все равно ведь за ними верх, Васька-то в тюрьме!
