Скиф - Коробков Николай Михайлович (читаем полную версию книг бесплатно .TXT) 📗

Эксандр повернулся к Никиасу, тоже прислушивавшемуся к разговору, и сказал тихо:

— Можно ли думать, что эти люди спасут нас? Мне непонятно, как сами они не гибнут и могут побеждать. Между тем, им покорился весь мир.

— Да, — ответил Никиас. — Но, как бы то ни было, у них огромная сила. Если хочешь, такое увлечение муренами и устрицами — следствие их уверенности в своем могуществе.

— Все-таки, мне кажется печальным прибегать к их помощи; если бы мы действовали единодушно, мы могли бы сами спасти себя.

Никиас наполнил чашу, любуясь темно-рубиновыми отсветами густого красного медового вина на позолоченных стенках сосуда.

— Ты все еще веришь в это? Даже теперь, когда мы стоим перед неизбежной гибелью? Что же касается опасности, то она не больше, чем со стороны понтийцев. Спасаясь от Палака, мы попадем в пасть тем или другим. Но эти, — он кивнул головой в сторону Люция, — будут лучшими покровителями, хотя бы потому, что они сильнее.

Эксандр не хотел возражать. Ему самому казалось, что без помощи римлян город все равно не сможет отстоять своей самостоятельности. В то же время просить римлян и получить их помощь значило бы допустить величайшую угрозу гражданской свободе Херсонеса.

Молча он смотрел, как рабы, под музыку, вытерли гавсапой [111] столы и ввели в триклиний трех украшенных повязками и колокольчиками вепрей. Одного из них номенклатор [112] назвал двухлетним, другого трехлетним, а третьего — стариком.

Адриан велел подвести их к себе, спросил, обращаясь к гостям, которого из них они желают видеть на столе зажаренным, — и, не ожидая ответа, приказал заколоть самого старшего из них. Тотчас повар отвел это живое жаркое на кухню, и через несколько минут вепрь был подан на стол.

Пока пирующие удивлялись такой быстроте, говоря, что даже петух не мог бы быть сварен в такое короткое время, Адриан внимательно осмотрел жаркое и сказал, делая раздраженную гримасу:

— Что же это? Ведь он не выпотрошен!

Повар взял нож, с испуганным видом разрезал брюхо вепря, и оттуда высыпалось на подставленные блюда множество колбас и различных печений.

Вдруг столовая задрожала. Некоторые из гостей в испуге вскочили с своих мест; Эксандр, ничего не понимая, смотрел на трещавший потолок. Он раздвинулся, и в образовавшееся отверстие спустился огромный обруч, увешанный золотыми венками и алебастровыми флаконами, наполненными духами. Раздались восхищенные крики; руки со всех сторон потянулись к обручу, но венков и благовоний было так много, что каждый мог брать их, сколько хотел.

Разговоры делались все более оживленными и громкими. Слышался смех. Адриан, красный и самодовольный, принимал похвалы за богатство пира.

Люций, улыбаясь, беседовал с эсимнетом Теофемом, доказывая ему, что времена демократии давно прошли, и что еще Аристотель находил преимущества в монархическом строе.

— Предположим, — говорил он, — что в каком-либо государстве есть человек, настолько превосходящий других личными своими достоинствами, что все остальные не могут быть сравниваемы с ним. Что надо делать в таком случае? Конечно, никто не скажет, что такого человека надо изгнать и удалить, как это делали прежде, когда прибегали к остракизму. Но ведь нельзя также требовать и того, чтобы он подчинился остальным гражданам, которые гораздо ниже его: это было бы похоже на то, как если бы люди, разделяя между собой власть, захотели властвовать и над самим Зевсом. Ибо такой человек ведь будет, действительно, как бы бог между людьми. Итак, остается одно — что, впрочем, вполне согласно с природою вещей — всем подчиниться такому человеку, признать его своим царем.

Теофем соглашался. У него было растерянное лицо, и он часто оглядывался в сторону своей жены, лежавшей почти в объятиях Клавдия.

Но Люций был безжалостен и заставлял эсимнета рассказывать историю возникновения Херсонеса. Теофем говорил, стараясь скрыть волнение, и, чтобы успокоиться, пил вино кубок за кубком.

Адриан между тем приказал подавать десерт. Рабы быстро вынесли столы, поставили другие, посыпали пол окрашенным суриком опилками, шафраном и порошком из слюды.

Были поданы дрозды с начинкой из изюма и орехов, гранаты, утыканные миндалями наподобие шипов, так что они походили на ежей; затем на огромном блюде внесли откормленного гуся; вокруг него располагались рыбы и птицы различных пород.

— Все это сделал мой повар из свинины, — сказал Люцию Адриан, — если хочешь, он приготовит тебе из солонины голубя, из окорока — горлицу, из воловьей ноги — курицу.

В это время вошли два ссорившихся между собой невольника с глиняными кувшинами. Удивленные дерзостью этих пьяных рабов, гости скоро, однако, увидели, что из разбитых кувшинов сыплются устрицы и ракушки; невольники ловили их на блюда и подносили к столу; повар подал дымившихся на серебряном рашпере улиток...

Но больше никто не мог уже есть.

Наконец, кудрявые мальчики принесли в вазах благоуханные мази, покрыли ими ноги гостей и, возложив на их головы свежие венки, подлили благовоний в сосуды и в лампы [113].

Появились новые вина. Их подавали в причудливых кубках из стекла, золота, серебра и разносили гостям.

К ложу Люция подошла замечательной красоты девушка, одетая как танцовщица, с венком из роз на золотистых вьющихся волосах. Она охватывала руками громадную бронзовую вазу, простой и прекрасной формы, сплошь покрытую рельефными изображениями. Тяжесть великолепного сосуда была непосильна для нее, и его поддерживали с боков две старухи, одетые Парками. Их безобразие еще больше оттеняло красоту девушки, робко прятавшей свои розовые плечи за их седыми головами.

— Я знаю, — сказал Адриан, обращаясь к Люцию, — какой ты строгий знаток и ценитель красоты. Среди моих кубков, хотя между ними немало золотых, я не нашел ни одного достойного тебя. Поэтому вместо кубка я выбрал эту вазу. Пусть она напоминает тебе о сегодняшнем пире. Вместе с ней возьми и девушку — ее теплая розовая кожа служит хорошим фоном для древней и холодной бронзы.

Подарок был слишком ценен, и Люций колебался, считая неудобным его принять.

— Отказываясь, ты нарушаешь обычаи и оскорбляешь меня, как человека, который тебя любит, и как хозяина, — сказал Адриан. — Нет, нет, не благодари. Мне гораздо приятней, чтобы эта ваза была у тебя — ты сумеешь ее оценить лучше, чем я.

Он стал наполнять чаши и посылать их своим друзьям; осушив драгоценный сосуд, они принимали его, как подарок, и передавали рабам, чтобы унести домой. Эксандр получил великолепный золотой кубок, украшенный изображением Вакха, выжимающего сок из виноградной грозди.

Помимо местных вин, казавшихся Адриану недостаточно тонкими, подавалось сетинское, цекубское, фалернское вино, вино из Албании и Соренто, знаменитое мамертинум из Мессины и трифолинум из Кампаньи [114]; появились драгоценные фассийские, хиосские вина, вина с Лесбоса, Кипра и Сикиона. Не довольствуясь этим разнообразием вкуса, подавали кубки, где вино было смешано с алоэ, розой или миртом, можжевельником, фиалкой, лавровыми листьями или нардом и миррой.

Несмотря на то, что, согласно обыкновению, вино подавалось сильно разбавленным водой [115], оно было выпито уже в таких количествах, что пир все больше приобретал характер пьяной оргии. Начали пить, «по греческому обычаю» [116] состязаясь в быстроте и в количестве выпитого вина.

Адриан, почувствовав себя дурно, побледнел и, поддерживаемый рабами, вышел из-за стола в сопровождении своего врача; через несколько минут он вернулся и снова потребовал себе жареных дроздов и сикионского вина, смешанного с полынью.

Пирующие говорили так громко, что почти заглушали двух флейтистов, аккомпанировавших певцам, которые исполняли древнюю эллинскую застольную песню, прославлявшую освободителей Афин от власти тирана.