Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин"

Ван Тоуэрс начал излагать свой вексельный план. Шенк безмолвно соглашался, охватываемый лаской и приветом Али-Эметэ, которая в заключение поцеловала и Ван Тоуэрса.

   — Ты у меня гений, я всегда это говорила. Гений решительно! Нам бы и в голову не пришло. Где же ты живёшь в Париже?

Ван Тоуэрс сказал ей адрес.

   — Я бы просила тебя переехать ко мне, да в Париже говорят — это неловко, особливо при небольшом помещении, которое я должна была занять. Он тоже не живёт у меня. Расположился здесь, поблизости. Но я надеюсь, что вы у меня ежедневные гости, только с тем чтобы не ссориться. Как хотите, друзья, а я терпеть не могу ссор!

III

СРЕДИ СТЕПЕЙ И ДЕВСТВЕННЫХ ЛЕСОВ

В это время княжна Владимирская на превосходном морском купеческом судне плыла по волнам океана.

Путешествие шло благополучно, хотя, разумеется, имели место разные случаи из морской жизни, которые, нисколько не смущая моряков, беспокоили тех, которые видели море в первый раз.

Шквалы, ветры, мёртвый штиль, ураганы, смерчи, столь привычные в жизни моряка, для княжны казались не только ужасными, но даже роковыми, особенно при сильной качке, от которой у неё кружилась голова и она чувствовала симптомы начинавшейся морской болезни.

Но в эти трудные для неё минуты подле неё был друг, опора, надежда. Он успокаивал её, занимал, развлекал. Молодой Ли был хороший моряк; качка не оказывала на него ни малейшего влияния. А так как в качестве пассажира он не был занят ничем, то и мог всё своё время посвящать сопровождаемой им спутнице.

Княжне, незнакомой вовсе с морской жизнью и обычаями, приходилось обращаться к нему беспрерывно. Она поневоле должна была просить то его разъяснений, то помощи.

Они были почти неразлучны. Беспрерывное обращение одной к другому, естественно, вызвало между ними взаимную короткость, тем более близкую, что Ли, помогая и содействуя княжне во всём, нередко должен был принимать на себя некоторые обязанности её горничной, так как поехавшая с ней француженка, при даже небольшой качке, лежала, как говорят, ничком.

Но княжна была настолько неопытна и настолько доверчива, что даже не замечала неловкости своего положения. Ей и в голову не приходило, что из этого может что-нибудь произойти. Она думала: «Что ж? Ведь я люблю его, я его невеста, стало быть, ни в моём обращении к нему, ни в его услугах мне не может быть ничего странного, ничего неловкого. Я сама готова была бы ему всячески услужить, если бы морская болезнь не лишала меня последних сил». Скажут — монастырская неопытность, непонимание действительной жизни! Да! Но никакая монастырская неопытность, никакое непонимание не спасли бы её от обольщения, а может быть, и разврата, если бы с ней ехал, например, герцог Прален...

Но молодой Ли, американец-стоик, с твёрдыми убеждениями и правилами, был слишком далёк от того, чтобы воспользоваться неопытностью и наивностью девушки, отдавшейся под его покровительство. Он считал обязанностью своей чести доставить невесту в дом своей матери в том самом виде, в каком она ему вверилась, не разбивая её иллюзий девственности и чистоты. Ни одним намёком, ни одним взглядом он не дал повода думать, что она может сколько-нибудь опасаться его, хотя этот подвиг, эта победа над самим собой в иные часы стоили ему дорого.

Случалось, что взгляд на неё доводил его до апогея страсти, доводил до исступления. Ему иногда казалось, что он сгорает от силы представлений своего воображения. Он доходил в них до галлюцинаций, до самозабвения, особливо когда она, неопытная и любящая, в порыве благодарности и чувства, видя в нём друга и опору, инстинктивно обращалась к нему с нежностью и когда, под влиянием непонимаемых ею желаний, её ясные, холодные глазки бессознательно для неё самой сверкали особенным блеском, а розовые горячие губки млели в томлении...

И всё это было в тесной каюте купеческого корабля, в удалении от целого мира, под покровом взаимной и страстной любви...

Но Ли пересилил себя. Несмотря на свои 25 лет, крепкое телосложение, воздержную жизнь и страстную, охватывавшую всё его существо любовь, он себя выдержал, и они прибыли в Бостон, как два воркующие голубка, между которыми не было и намёка на что-нибудь, что низводило взаимную любовь их на степень материализма. Но любовь их не была и сентиментальностью, не вдавалась в отвлечённость платонизма. Нет, она была сознательна и глубока, она только прикрывалась взаимным уважением к обоюдному чувству. Оба они стремились друг к другу и душой, и телом, любили друг друга всем существом; оба видели в себе дополнение одного другим; видели друг в друге небо, рай, радость; но оба, смутно чувствуя, что им чего-то недостаёт, говорили себе: «Будет всё, но — в своё время. Ждать этого времени мы должны; это обязанность нашего взаимного друг к другу уважения».

В Бостоне первый раз поразило княжну то равенство отношений, которое обусловливается республиканскими понятиями, столь резко противоположными понятиям тогдашнего французского аристократического общества, среди которых росла и воспитывалась княжна. Она долго, например, не могла смириться с тем, что прислужник или горничная, подав требуемые ею кушанья или напиток, вообще исполнив её желание, вдруг садились подле неё и начинали разговор о новостях, всего чаще о политике, которая в ту минуту в английских колониях в Америке по преимуществу занимала .всех.

Гербовые пошлины, вывозной тариф, обложение акцизом чая составляли тогда интерес дня даже для трактирного слуги; но они очень смущали княжну, когда обсуждались перед ней именно этим слугой, садившимся рядом с ней, будто в салоне после танцев, когда провожающий свою даму кавалер считает себя обязанным или желает продолжать разговор, начатый им во время танца.

Она сказала об этом жениху.

   — Послушай! Ведь ты сама признаешь всех людей равными тебе по человечеству, — отвечал Ли. — Отчего же ты не хочешь допустить в них желания обмена мыслей с тобой?

   — Но лакей, горничная...

   — Да, но они исполнили перед тобой свою обязанность как лакей или горничная, и исполнили не хуже, чем исполняют их европейские собраты. Вот другое дело, если бы они не сделали своего дела. Ты могла бы жаловаться, была бы вправе сетовать, так как ты платишь за то, чтобы тебе было то или иное подано, то или другое сделано. Но когда этого нет, когда обязанность их к тебе ими выполнена, они равноправные с тобой люди и могут пользоваться всем наравне с тобой. Если этого нет в Европе и если это тебя теперь даже шокирует, то это потому, что рабство въелось в Европе в плоть и кровь и что, несмотря на напускной либерализм и нынешнее модное фразёрство, там каждый считает себя не тем, что он в действительности есть... Подумай и согласись...

   — Думаю и соглашаюсь, хотя признаюсь, что мне нелегко к этому привыкнуть. Со стороны логики ты, несомненно, прав, хотя, хотя... Впрочем, я и сама не знаю, что следует за этим «хотя». Вопрос мне кажется разрешён неверно, потому что разрешение это приводит к одному — к деньгам...

Не могла наша княжна долго привыкнуть ни к позе сидеть с поднятыми ногами, ни ко всеобщему строганию обрубка дерева между делом, ни к отрывочной речи, ни к той общей лихорадочной деятельности, которая, казалось, никому из американцев ни минуты не даёт покоя. Она была совершенно поражена, когда нечаянно увидела, что её идол, друг, надежда, идеал тоже сидит с приятелями и курит, положив ноги на стол. Это было тем естественнее, что Ли во всё время своего путешествия, уважая европейские привычки своей невесты, никогда не дозволял себе никакого нарушения приличий по её европейским понятиям.

Но когда княжна уже достаточно поострила свой язычок над милыми привычками янки и над представившейся ей изящной картиной, то Ли объяснил ей основания этой общей привычки и доказал, что такая привычка разумна и хороша, потому что, по меньшей мере, способствует скорейшему отдыху ног. Он в тот день обегал более двадцати вёрст по разным делам, вечером ему нужно было сходить ещё довольно далеко — поэтому, естественно, было желать дать ногам своим возможно больший отдых...