Обрученные - Мандзони Алессандро (электронная книга TXT) 📗

Человек бросил охапку в груду, кто-то поворошил костёр полуобгорелым обломком лопаты; дым повалил клубами и стал гуще, показалось пламя, а с ним усилились крики: «Да здравствует изобилие! Смерть морильщикам! Смерть голодовке! Долой трибунал! Долой хунту! Да здравствует хлеб!».

Разумеется, уничтожение сит и квашен, разгром пекарен и разорение пекарей не являются подходящим средством для поднятия хлебопечения. Но это — одна из метафизических тонкостей, недоступных пониманию толпы. Однако, не будучи большим метафизиком, человек иногда сразу разбирается в них, пока он новичок в данном вопросе, и только после разговоров, наслушавшись других, он утрачивает способность их понимать. В самом деле, мысль эта в сущности пришла в голову Ренцо с самого начала, и, как мы видели, он ежеминутно возвращался к ней. Однако он держал её про себя, потому что среди множества лиц, его окружавших, не было ни одного, которое хотя бы своим видом говорило: «Брат мой, если я ошибаюсь, поправь меня, я скажу тебе спасибо».

Пламя опять погасло: не было видно никого, кто подходил бы с новым топливом. Толпе становилось скучно. Вдруг разнеслась молва, что на Кордузио (небольшая площадь и перекрёсток неподалёку от собора) начали осаду какой-то пекарни.

При подобных обстоятельствах весть о событии нередко может вызвать само событие. При этом слухе толпу охватило желание бежать туда. «Я пойду, а ты? Идём, идёмте!» — раздавалось отовсюду. Толпа задвигалась, превращаясь в шествие. Ренцо оставался позади, двигаясь лишь постольку, поскольку его увлекал поток. Он всё время раздумывал, как быть: выбраться ли из этой толчеи и вернуться в монастырь разыскивать падре Бонавентуру, или пойти ещё поглазеть. Любопытство снова одержало верх. Однако он решил не забираться в гущу этой свалки, рискуя костями да, пожалуй, и головой, а держаться на некотором расстоянии и наблюдать. Находясь уже сравнительно на просторе, он вынул из кармана хлеб и, откусив от него, пошёл в хвосте возбуждённого воинства.

Шествие с площади уже успело вступить в короткую и узкую улицу Пескериа-Веккиа, а оттуда, через косую арку, на площадь Деи-Мерканти. И когда проходили мимо ниши, которая находится как раз в середине лоджии здания, в ту пору называвшегося Коллегией учёных, редко кто не бросил взгляда на красовавшуюся в ней статую с таким серьёзным, недовольным, хмурым, — чтобы не сказать больше, — лицом дона Филиппа II [74], который, даже из мрамора, внушал к себе какое-то чувство почтения и, вытянув руку, казалось хотел сказать: «Вот я вас, канальи!»

Статуя эта исчезла при своеобразных обстоятельствах. Примерно через сто семьдесят лет после того года, о котором идёт у нас речь, у статуи сменили голову, вынули из руки скипетр, заменили его кинжалом и прозвали статую Марком Брутом. В таком виде она простояла два-три года. Но однажды утром люди, не питавшие склонности к Марку Бруту [75] и даже, по-видимому, тайно имевшие против него какой-то зуб, обмотали статую канатом, стащили её вниз и всячески глумились над ней, а потом, изувечив и превратив в бесформенный обрубок, волочили её по улице, высунув языки, и, наконец, изрядно уморившись, где-то бросили. Мог ли вообразить себе что-либо подобное Андреа Биффи, когда работал над изваянием?!

С площади Деи-Мерканти толпа через другую арку хлынула на улицу Фустанайи, а оттуда рассыпалась по Кордузио. Выходя на перекрёсток, каждый первым делом смотрел в сторону указанной пекарни. Но вместо множества приятелей, которых рассчитывали найти там уже за работой, увидели лишь нескольких зевак, с какой-то нерешительности толпившихся на известном расстоянии от лавки, которая была заперта и в окнах которой виднелись вооружённые люди, явно готовые защищаться. Это зрелище привело одних в изумление, других заставило выругаться, третьих — рассмеяться. Кто оборачивался, чтобы предупредить вновь подходивших, кто замедлял шаг, собираясь вернуться обратно, кто восклицал: «Вперёд, вперёд!» Одни напирали, другие сдерживали, получился как бы затор; толпа стояла в нерешительности, доносился смутный гул, кругом гудели споры и разгорались прения — толпа была в нерешительности. И вдруг из середины раздался зловещий голос: «Тут рядом дом заведующего продовольствием, идёмте туда, разделаемся-ка с ним, разнесём его». И вышло так, словно толпа не приняла совсем новое предложение, а вспомнила своё старое, ещё ранее принятое решение. «К заведующему, к заведующему!» — этот клич покрыл собой всё остальное. Вся толпа разом ринулась по направлению к улице, где находился дом, названный в такую злополучную минуту.

Глава 13

Злосчастный заведующий в это время с трудом переваривал свой обед, который он глотал безо всякого аппетита и без свежего хлеба. С тревогой ожидал он окончания всей этой бури и был очень далёк от подозрения, что она так страшно захватит его самого. Какой-то доброжелатель на всех парах обогнал толпу, чтобы предупредить несчастного об угрожавшей ему опасности. Слуги, привлечённые шумом к дверям, в испуге смотрели вдоль улицы в ту сторону, откуда, всё нарастая, доносился гул. Пока они выслушивали донесение, уже появились передовые отряды. Впопыхах хозяину сообщили об опасности, но пока он принял решение бежать и раздумывал, как это сделать, явился другой вестник — сказать, что уже поздно. Слуги едва успели запереть двери. Задвинув засов и поставив изнутри подпорки, они бросились запирать окна, словно завидев чёрную тучу, которая, быстро приближаясь, грозит градом.

Нарастающая лавина криков, обрушившаяся сверху подобно грому, отдалась гулом в опустевшем дворике и затихшем доме, и среди страшного, беспорядочного гама послышались сильные, частые удары камнями в дверь.

— Заведующего! Тирана! Морильщика! Сюда его живого или мёртвого!

Несчастный бегал по комнатам, бледный и задыхающийся. Ломая руки и взывая к богу, он умолял своих слуг держаться стойко и найти для него способ улизнуть. Но как и куда? Пробравшись на чердак, он через слуховое окно тревожно выглянул на улицу: она кишмя кишела осаждавшими; доносились голоса, требовавшие его смерти; растерявшись ещё больше, он отшатнулся и стал искать убежища понадёжнее. Так, согнувшись в три погибели, он всё прислушивался: не стихает ли зловещий шум, не успокаивается ли волнение. Но рёв толпы делался всё свирепее и громче, а удары всё сильнее, и он, охваченный новым приливом страха, торопливо затыкал уши. Потом, словно в припадке дикой ярости, он стискивал зубы и с искажённым лицом вытягивал руки, упираясь кулаками в дверь, словно желая удержать её на запоре… Впрочем, трудно в точности установить, что он делал, ведь он был там один, и история вынуждена строить догадки, — ну, а это для неё дело привычное!

Ренцо на сей раз находился в самой гуще мятежа — и уже не поток людей занёс его туда, он сам стремился к этому. При первых криках толпы, жаждущей крови, он почувствовал, как дрожь пробрала его самого. Что касается грабежа, он не сумел бы сказать, хорошо это в данном случае или дурно, но мысль об убийстве вызвала в нём подлинный и неподдельный ужас. И хотя, по свойственной всем страстным натурам пагубной слабости отзываться на всякое страстное же внушение со стороны толпы, и он был глубоко убеждён в том, что заведующий является главным виновником голода, врагом бедных, — однако при первом же натиске толпы он случайно поймал несколько слов, говоривших о желании некоторых приложить все усилия для спасения этого человека, и Ренцо тут же решил помочь этому делу. С таким намерением он и пробился почти к самой двери, которую уже обрабатывали всеми способами. Одни колотили булыжниками по замочным скрепам, чтобы сорвать запор; другие при помощи ломов, долот и молотков старались работать по всем правилам; наконец, третьи камнями, тупыми ножами, гвоздями, палками и, за неимением другого — ногтями обдирали и крошили стенную штукатурку, ухитряясь выколупывать отдельные кирпичи, чтобы пробить брешь в стене. Те, что были бессильны помочь, подбадривали других криками, но вместе с тем своей толкотнёй только затрудняли работу, и без того уже затруднённую бестолковым усердием самих работающих — ибо, хвала создателю, порой и в злом деле получается то же, что слишком часто бывает в хорошем, — а именно, наиболее ревностные поборники становятся помехой.