Берлин, май 1945 - Ржевская Елена Моисеевна (бесплатная регистрация книга txt) 📗
А когда я иду по Фридрихштрассе и навстречу плывет над вокзалом светящаяся лента газетных сообщений, мимо погребка, где на вертеле жарятся цыплята, мимо варьете, на мост через Шпрее, к площади Брехта, в его театр «Берлинский ансамбль», — я иду той улицей, о которой рассказал тринадцатилетний берлинец Г. Шломс:
«Никогда в жизни я не забуду этот день (2 мая). Фридрихштрассе вся целиком была жутким полем боя, устланным убитыми немецкими солдатами, лежащими среди разрушенных орудий и убитых лошадей. Если я научился что-либо ненавидеть, так это войну, чью жестокость я достаточно хорошо знаю. Единственно, что я знаю уже сегодня, — мои симпатии всегда будут на стороне того, кто точно так же, как я, ненавидит войну».
По узким улочкам милого старого Веймара, миновав Национальный театр с памятником Гёте и Шиллеру перед фасадом, где они оба в рост стоят с врученным им благодарными согражданами общим лавровым венком в руках, за который Шиллер держится лишь слегка и изысканно, а Гёте с твердой определенностью, — я вышла на остановку автобуса, идущего на Бухенвальд. Это было в ясный осенний день. Время шло к пяти, и в этот предвечерний час, когда лишь угадывалось, что сумерки уже готовятся наползти, зажглись цветные вывески аптеки, магазина текстиля и отеля напротив. Засветились фонари на тротуарах и в расположившемся островком на проезжей части скверике, всего в два толстоствольных дерева, сбросивших на газон множество пожухлых листьев. От двойного освещения, сизовато-закатного и цветного электрического, стало наряднее, оживленнее.
Это был час, когда длинноволосые парни сходились сюда в сквер, а парочка коротконогих девиц школьного возраста, в расклешенных брюках и сюртучного покроя жакетах, дефилировала взад-вперед, тщетно взывая к их вниманию.
Я перешла в сквер и спросила у парней, придет ли сюда автобус, что-то долго его нет.
Один из них вернулся со мной на остановку, усердно поизучал схему движения на столбе и заверил, что автобус должен прийти.
Тем временем на остановке меня обтекала пестрая ватага школьников, колготившихся, пинавших друг друга, поедавших сдобные булки. Захлопали духовые ружья — тут рядом, в деревянном павильоне, был тир, и, припадая на прилавок, мальчишки лупили по картонным зайцам, балеринам, пушкам. Трое из этих мальчишек были как бы уже моими знакомыми — мы обедали за одним столом в гётевском кабачке «У белого лебедя», а потом встретились в загородном доме Гёте, который они, примкнув к своему классу, осматривали под руководством учителей.
Ах этот старый кабачок «У белого лебедя» подле дома Гёте на Фрауенплан. Зашарканный паркет, черные панели с крючками, чтобы вешать пальто, черные кованые люстры и фонари, оконные витражи — нежные лиловато-зеленые стеклышки в черном плетении тонких перекладин. По иному стеклышку — картинка такая вот: цветной человечек в пелерине и с большим кувшином. Буквами старинной готики сказано благодушно за него: «Была бы у меня своя корова и пива вдоволь, я б не поменялся долей и с самим королем».
Уютно тут, так бы и не уходил. В углу, над столом, где сиживал некогда друг поэта музыкант Цельтер, свисает с кронштейна черного железа дощечка: «Белый лебедь во всякое время приветствует тебя с распростертыми крыльями». (Из письма Гёте — Цельтеру, 18 февраля 1827 года.) Странно, удивительно даже, что довелось вот: пьешь пиво, ешь говяжий гуляш с картофелем и фасолью, а между тем прикосновенен к великому прошлому этих стен, знавших Гёте. В нескольких шагах отсюда его большой дом разместился широко и основательно на изогнутой подковой улице. «Casa santa» — «священный дом» пилигримов.
Минуешь парадную анфиладу — длинный черед нарядных комнат, с коллекциями картин, скульптур, майолик, минералов, монет, — и, наконец, спуск в пять ступенек. Вот оно, неожиданное, так непохожее на весь остальной дом, — прибежище духа. Здесь сумрачнее, ниже потолки, не натерты воском половицы. Нет ни лепнин, ни фресок, ни картин, ни мягких кресел. Здесь средоточие усилий бодрствующего духа, нуждающегося в той малости, что зовет к рабочему подвигу. Простая сосновая конторка, чтобы писать стоя, письменные столы, полки для рукописей, большой стол посредине. Еще небольшой стол, шкаф. И все здесь без заботы о стиле и изяществе, о производимом впечатлении. Рабочая комната хранит память о титанических усилиях того, кто создавал здесь «Фауста», «Вильгельма Майстера».
Автобус наконец подкатил. Школьники гурьбой кинулись к нему. И мои знакомые мальчишки, затолкав в нагрудные карманы розовых русалок из папье-маше — приз за стрельбу, тоже ринулись.
— Мальчики! — громко сказала в автобусе их учительница, в стеганой куртке и шапочке с козырьком. — Шофер отказывается ехать, пока вы не уступите девочкам места.
Галдеж, смех, перебранка. Но как-то все образовалось, все сидят, потеснившись. Поехали.
Старый Веймар остался позади. Мы втягивались в лес — буковый, багряный, прекрасный, и ничто пока не нагнетало мрачных предчувствий, как это исходит от самого пейзажа вблизи Освенцима. Да и с классическим Веймаром все еще не рвалась нить — ведь этим путем, по тогдашним тропам Гёте любил отправляться верхом на прогулку к лесистому холму Эттерсберг.
Поворот. Отсюда дальше поведет «кровавая дорога» — ее строили узники — «инакомыслящие», те, кого в первую очередь уничтожал тоталитарный режим.
Быстро густеют сумерки за окнами автобуса. Темнеет лес по сторонам дороги. Буковый лес, по-немецки — «Бухенвальд», ставшее нарицательным слово, утерявшее свой изначальный смысл.
Уцелел документ: шеф концлагерей Эйке писал начальнику СС Гиммлеру о том, что название — концентрационный лагерь «Эттерсберг» — следует изменить, «так как национал-социалистская группа в Веймаре возражает против этого, ибо Эттерсберг связан с жизнью поэта Гёте». Излюбленные места прогулок Гёте с той поры известны миру под названием «Бухенвальд». Минут пятнадцать — двадцать езды на автобусе от Веймара.
Высится темный силуэт памятника. В годовщины гудит набат в память тех, кто здесь страдал, погиб. Съезжаются сюда люди, звучит клятва восставших узников Бухенвальда: «Наш лозунг — полное искоренение нацизма! Наша цель — построение нового мира, в котором царит мир и свобода. Это наш долг перед нашими убитыми товарищами и их близкими. В знак нашей готовности к этой борьбе подымите для клятвы руку и повторите за мной: „Клянемся!“
Автобус въехал на пустынную площадку — место построения эсэсовской охраны «Мертвая голова». Ребята направились к домам для приезжих. Они побывали в городе великих немецких гуманистов. Завтра будут ходить потрясенные по мемориальному музею «нового порядка». Орудия истязания заключенных, «медицинские» инструменты для опытов на «живом материале», абажуры из человеческой кожи, печи…
Время для посетителей давно истекло, вокруг было темно, безлюдно, жутко. Учительница вызвалась проводить меня на территорию лагеря и повела быстрым шагом через заросший ров. Темнел остов здания, начиненного печами, в которых сожжены тысячи жертв насилия. Сторожевые вышки. Черного литья узорчатые ворота отчетливы на фоне сереющего неба. Литые буквы на воротах «Jedem das Seine» — «Каждому — свое» — глумление палачей. Мы вошли в ворота — в зону, где старинное это изречение так цинично и чудовищно трансформировалось. Достаточно было думать не так, как предписывал режим, или оказать ему какое-либо сопротивление, или просто родиться евреем, или быть советским военнопленным, чтобы попасть сюда.
Перед нами простирался мощеный плац, куда сгоняли на поверку узников, за ним серели бараки. Ни единого человека. Теперь сюда лишь днем приходят посетители. А сейчас, в сумерках, ожило, пододвинулось все, что тут было, зашевелились тени.
Чувство ужаса, тоски, боли охватило меня. Мы молча стояли с немецкой учительницей на пустынном плацу. Вокруг безмолвно — ни звука; слышно только, как шелестит осенними листьями один уцелевший бук, может, тот, сидя под которым Гёте диктовал свои мысли Эккерману.
