Салават Юлаев - Злобин Степан Павлович (полные книги .txt) 📗
Салават глядел в лицо Пугачёва, стараясь прочесть на нём, можно ли верить этому человеку, тайну которого он услыхал случайно, подойдя с Овчинниковым под окно «дворца», но не посмев идти дальше, когда до них донеслись возбуждённые голоса из горницы… Можно ли верить этому человеку? И вся только что происшедшая сцена встала перед взором Салавата…
«Смелый он! — оценил Салават. — Ишь, сколько их было — и всех сломил…»
Сочувствие Салавата обратилось сразу на сторону того, кто был окружён целой сворой врагов и не сдался… Овчинников кинулся в избу, когда грянул выстрел, чтобы помешать расправе над самозванцем толпы заговорщиков. Салават шагнул следом за ним с замиранием сердца, но увидал, что Пугачёв справился без посторонней помощи, и оттого ещё больше почувствовал к нему уважение.
Салават в удивлении глядел на помрачневшего и опустившегося «царя». Юноше Салавату была непонятна усталость после победы, упадок сил, безразличие, которые иногда одолевают зрелого и уже утомлённого жизнью человека. В нём самом победа вызывала всегда лишь больший подъем сил, веру в себя, в свою правоту и укрепляла упорство… Для Салавата было непостижимо, чтобы такой герой, смелый, решительный человек, вдруг обессилел, когда уже все враги ему подчинились и целовали его руку, только что покаравшую их вожака.
Трушка вышел из оцепенения. Только теперь ощутив, что опасности больше нет, он вдруг с лязгом вложил в ножны саблю и, приподнявшись на цыпочки, потянулся повесить её на место. Емельян оглянулся на него и ласково усмехнулся.
— Дай-кось, Трушка, — он потянул руку за саблей. Мальчик подал саблю, и Пугачёв сам привесил её к его кушаку. — Носи, казак. Ты её в трудный час заслужил своею рукой.
Трушка смутился и просиял. Емельян приветливо посмотрел на улыбающегося Салавата.
— Что ж стоишь-то? Садись, батыр, — сказал он, обратясь к Салавату.
Но, вместо того чтобы сесть, Салават шагнул ближе к царю и страстно сказал:
— Казаки своё добро на возы сложили. Измену творят, государ!
— В Яицкий город хотят идти, — подтвердил Пугачёв.
— Держать их надо, — сказал Салават.
— Как удержишь! Их много, а я один, — устало и просто возразил Пугачёв. — Не всех пострелять, — слышь, воза заскрипели — идут… Их тыщи… Как их держать одному!.. — с горькой усмешкой добавил «царь».
Салават решительным, быстрым движением придвинул скамью к креслу Пугачёва и зашептал.
— Судар-государ, ты один?! — страстно спросил он. — Нынче я к тебе две тысячи человек привёл… Айда, идём завтра вместе… Сто тысяч можно башкирцев поднять… Башкирский народ, — с гордостью подчеркнул Салават, — наш народ не быват изменщик.
— Ваши пойдут? — спросил с сомнением Пугачёв. — Верят они, что я государь точной?
Этот вопрос для него был самым важным. Он решал. Пугачёв и сам понимал, что вспышка его против царского имени не имеет почвы. Доверие к «царю-избавителю», справедливому мученику и бродяге-царю, исходившему землю, изведавшему неправды, знавшему все несчастья своих народов, их чаяния и мечты, почёт его имени был высок, вера в него была горяча. Прекрасный и поэтический образ его был согрет слезами и вздохами миллионов, и сказка о нём сложилась в сердцах самого народа… Что рядом с ним самозванец Емелька, беглый казак с Зимовейской донской станицы!..
Пугачёв хорошо помнил, как сам он вместе с другими твердил тайную сказку о бродяге-царе, разнося её по земле от литовских окраин до самой Кубани, от Дона до Яика, разглашая её по тюрьмам, умётам и сборищам голытьбы, шепча в староверческих скитах и повторяя себе самому в утешение в самые горькие дни своей беспокойной жизни…
Емельян перешёл черту и отдал себя во власть сказки…
Сами собой зароились вокруг него люди, как пчелы; его одели, окружили охраной, знамёна везли впереди него; его встречали с хлебом и солью, ему целовали руку… Кто узнавал в нём прежнего казака-бродягу — и те молчали об этом. Он был тот самый царь, которого ждал народ!
Уж он-то знал все народные нужды! Гарун аль-Рашид, никогда не видавший дворца, рождённый в казачьей землянке, изведавший ратную жизнь, походы, побеги, плети, тюрьму и подёнщину, исходивший и изъездивший многие тысячи вёрст по родной стране, он знал, чего хочет казак, чего хочет чувашин, татарин, русский мужик, запряжённый боярским ярмом, чего хочет солдат, купец и чего хотят горожане…
Но, стиснутый тесным кругом яицкого кулачья, желавшего из царя сделать только своё орудие, Емельян не мог развернуться во всю ширь. Когда он пытался делать по-своему, кое-кто из старых знакомцев ему намекал, что помнят его издавна. Старые знакомцы возле него встали стеной, которая отделила его от народа.
Они держали его в плену угрозой разоблачить его самозванство. Сегодня, когда дошло до открытой стычки, он бросил своё самозванство и сам растоптал его перед их глазами, чтобы стать независимым и свободным от них… Он видел — они испугались его разоблачения.
Но сам Пугачёв всё же понимал, что народ идёт не к нему, а к тому, чьё имя он принял. Он понимал, что признание в самозванстве отшатнет от него простые и преданные сердца многих тысяч людей, устремившихся на призыв гонимого и отверженного царя, чьё имя вызывало в народе надежды на облегчение жизни.
Он знал, что к башкирам, как и в другие края, из Петербурга послано увещание, провозглашающее его обманщиком своего народа. Участник прусских походов, Пугачёв знал башкир как отважный и дерзкий народ. Известие, что царица посылает их против него, встревожило Пугачёва. Прибытие Салавата в его лагерь было победой, но все ли башкиры за ним?
— Верят, что я точной царь? — спросил он.
Салават торжественно встал со скамьи. Он поднял палец и произнёс почтительно, с ударением на каждом слоге:
— Ваше величество, Пётра Федорыч, тощный Пугач-царь!..
В первый миг Пугачёв прояснел, но тут же осунулся снова, и борозда легла на его лоб.
— Эх, брат, не то! — сокрушённо качнув головой, пояснил он. — Пугач-то не царь. Пётра — царь!..
Салават со страстной досадой встряхнул его за плечо.
— Ай, царь! Нам твой царский пашпорт не надо. Ты письма писал!.. — Салават вынул из шапки смятый и бережно расправленный манифест. — Чего я у Ерёминой Курицы говорил, ты все тут писал… Вот твой и пашпорт царский!.. — решительно заключил он.
— У Ерёминой Курицы?! — удивлённо переспросил Пугачёв.
Он не узнал Салавата. Столько лиц и имён перед глазами его протекло в последнее время, что он потерял им счёт, хотя отличался способностью запоминать людей.
— Хлопушу знаешь? Я с ним был… — напомнил Салават.
— Ты был тогда?! — воскликнул обрадованный Пугачёв, и Салават показался ему ближе и больше заслуживающим доверия. — Вишь, так и писали в письме, как ты говорил. Чего народ хочет, того царь даёт… Верно, батыр… как бишь звать-то тебя?..
— Салават…
— Ну вот, Салават… Хлопуша-то нынче не дома. Рад был бы… Любит тебя… Ты садись, садись, — дружелюбно захлопотал Пугачёв, — сказывай, как там у вас, в башкирцах?..
— Нельзя, судар-государ, казаков пускать в Яицкий городок. Тебя народ ждёт. Ваше величество народ звал? Куда теперь сам уйдёшь? Нельзя народ бросать… — не отвечая на расспросы, горячо говорил Салават. — Казаки тебя обижают — айда в нашу землю. Последний малайка ружьё берет, воевать будет… Старик воевать пойдёт… Бабушка воевать будет…
Осмелевший Трушка подошёл к Салавату. Любопытно потрогал лук за его плечом.
— Жян, — ласково пояснил ему Салават, — башкирский ружьё такой, палкам стрелят… Судар-государ башкирцам другое ружьё даст… Нельзя на Яик ходит! — заключил Салават, обратясь опять к Пугачёву. — Айда, едем держать казаков.
Он почувствовал сам, что говорит смело и хорошо. Понял, что теперь уже не в шутку, не по мальчишеской песне про зелёную шапку, а в самом деле становится батыром и вождём.
Пугачёв молчал.
Он не мог ничего возразить. Он понимал, что не время бросать осаду, когда через несколько дней в Оренбургской крепости будет стеснение в провианте и голод. Но что мог он сделать?
