Евангелие от Фомы - Наживин Иван Федорович (читать полную версию книги TXT) 📗
И когда вострубил хазан с кровли синагоги в третий раз и в еще светлом небе затеплилась, как чистый светильник, перед престолом Господним, светлая Иштар, Элеазар слабым голосом пригласил всех возлечь под старой смоковницей вокруг тихо горящего светильника. Мириам точно спросила его о чем-то глазами, и он утвердительно наклонил голову. Мириам исчезла в доме и вернулась, неся алебастровый сосуд с благовонием. Приблизившись к Иешуа, она умастила драгоценным маслом его голову — она впервые заметила при этом его седые волосы, и руки ее задрожали, а остаток вылила ему на ноги, а потом, по обычаю, разбила сосуд о землю…
— Благодарю вас, друзья мои… — тронутый, сказал Иешуа дрогнувшим голосом. — От всего сердца благодарю…
На глазах его выступили золотые от светильника слезы. Сердце Мириам, истомившееся в трехлетней тоске по нем, вдруг прорвало все плотины и зарыдало в восторженном гимне любви и самоотречения до конца. Она пала к его ногам и, одним движением маленькой руки распустив свои пышные волосы, мягким, пахучим шелком их она стала бережно и любовно вытирать его ноги. Смутились все: тайна девичьей души словно в молнии открылась до конца. Но все сделали вид, что не понимают этого, что поступок ее они относят не к любимому человеку, а к наставнику. Только Мириам магдалинская из всех сил стиснула зубы, закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, и тихонько застонала…
Иуда нахмурился. Он был весь, как болячка. Он понимал теперь, что все его надежды на какое-то торжество Иешуа мираж. А молчание рабби в ответ на его сообщение о домике под Иерихоном оскорбило его: рабби мог бы высказать хотя бы два слова утешения…
— Тут масла-то, может, на триста динариев было… — как всегда спотыкаясь языком, сказал он. — Чем так, зря, его тратить, лучше было бы продать его, а деньги отдать бедным…
— Известное дело… — согласился Кифа.
Возроптали и другие ученики. Может быть, в словах Иуды и была своя правда, но это была одна их тех правд, которые лучше не высказывать. И Иешуа почувствовал себя оскорбленным.
— Бедных вы всегда будете иметь с собою, — сказал он, стараясь подавить в себе недоброе чувство. — Может быть, она меня к погребению приготовила…
И, омрачившись, он опустил голову. Теперь все с недобрым чувством посмотрели на Иуду: во всем был он виноват. А его сердце точно змея вдруг ужалила. «Как бедных будете иметь всегда?!. — думал он. — А давно ли ты говорил, — и сколько раз!.. — что скоро не будет ни бедных, ни богатых? — продолжал он про себя, в полной уверенности, что именно это Иешуа и говорил. — Значит, теперь и сам понимаешь, что все это чепуха была. Так чего же ты водил людей? Впрочем, тебе что!.. Вчера к Закхею затесался и пировал с ним, а мы на жаре ждали, ели черствый хлеб да водой запивали… А теперь вон масла на триста динариев ни за что, ни про что ухнул и хоть бы что… Бедных всегда иметь с собой будете!.. Так чего же было и заводить всю эту волынку?.. И эта бесстыжая девка тоже…»
Он был весь как отравлен. Иешуа, глядя на его страдающее лицо, пожалел его. Он помнил, что хотел сообщить ему в Иерихоне что-то хорошее, но что именно, он теперь вспомнить не мог…
Элеазар и Марфа старались замять скорее все это…
— Да что же вы, гости милые?.. Кушайте же во славу Божию… Это доброе винцо — только для таких дорогих гостей и бережем… Будь благополучен, рабби!..
Понемногу застолица успокоилась, хотя стоявший в вечернем воздухе пряный аромат дорогого мирра и напоминал всем о случившемся. Мириам, прислуживая, тихонько, наскоро плакала по темным уголкам: сокровенные цветы души ее были растоптаны этой грубостью людей… Иешуа иногда заговаривал с ней, улыбался, но она чувствовала, без всякого сомнения, что все это делалось уже с усилием, что он точно отрывается от чего-то другого, для него более важного, но ей неведомого и, может быть, враждебного… «Эта?» — спрашивала она себя, осторожно косясь на Мириам магдальскую, исхудавшую, жалкую, ничего в своей нескрываемой печали невидящую и тотчас же отвечала себе: «Нет, не похожа она на торжествующую соперницу!..» Это ее успокаивало, но Иешуа все же был по-прежнему недосягаемо далек от нее.
И, когда под звездами, в ночи, со всех углов кровли несся храп усталых путников, Мириам неутешно плакала. Раньше была еще надежда, а теперь не осталось от нее и слабой тени, теперь только чудо могло возвратить ей его. В другом углу так же беззвучно плакала и сгорала Мириам магдальская, которая тоже понимала, что и для нее все кончено. А на кровле, обняв колена руками, сидел среди спящих учеников Иешуа и молча глядел в звездное небо. Теперь он не видел уже там светлых хороводов ангелов и не слышал их торжественных гимнов. Там по-прежнему было великолепно, но холодно и, кто знает, может быть, пусто… Он содрогнулся: нет, это дума безумца, если он речет в сердце своем, что нет Его… Он тут. Он во всем… Но в чем же он ошибся? Где именно сбился он с пути? Не может быть, чтобы любовь к людям, любовь к добру, любовь к Богу была ошибкой!.. А если это не ошибка, то как же он подошел к этой холодной, угрюмой, неприступной стене, которая загородила собой все пути?..
Ответа не было.
XXXVII
На другое утро все поднялись еще до света, и поблагодарив хозяев за гостеприимство, направились к Иерусалиму. Залитая утренним солнцем дорога была вся покрыта поющими паломниками. Одни из них приветствовали Иешуа криками, а другие недоуменно пялили на него глаза и спрашивали: кто это? кто это?.. И, когда узнавали, кто, тоже начинали кричать и волноваться. Иешуа понимал, что это не его они приветствуют, а какую-то свою мечту… И какая радость царила во всем этом бесконечном шествии в золотой пыли!.. Иудеи всегда любили это весеннее паломничество всей семьей среди цветущих лугов и рощей, долго и радостно готовились к нему, а возвратившись домой, долго и радостно вспоминали его…
«К Господу в скорби моей я воззвал, и Он услышал меня… — с одушевлением пели, сухо шаркая сандалиями по дороге, паломники. — Господь, избавь душу мою от уст лживых, от языка лукавого…»
И они проходили…
«Возрадовался я, когда сказали мне: в дом Господень пойдем… — в пыли надвигались с пением другие. — Стояли ноги наши во вратах твоих, Иерусалим…»
И эти проходили, но не успевала их песнь затихнуть в отдалении, как среди солнечных виноградников, серебристых оливок и темных кипарисов поднимался уже торжественно в утреннее небо новый псалом:
«Помилуй нас, Господи, помилуй нас… Потому что довольно насытились мы презрением, довольно насыщена душа наша поруганием от беспечных, презрением от надменных…»
Мимо, подымая пыль, пронеслись на конях Иегудиил и Иона с озабоченными лицами. Иона прокричал что-то Андрею, но за пением и гомоном толпы и сухим шарканьем грубых сандалий расслышать нельзя было ничего.
Солнечная дорога красиво огибала Масличную гору. Вокруг виднелись сады богатых людей, — в городе они воспрещались — сытые хутора, деревеньки, виноградники — это единственное место в окрестностях Иерусалима, где душа отдыхает среди свежей зелени. Все остальное выжжено, бесплодно и так уныло и мрачно, как, может быть, ни одно другое место на свете. И теперь, осиянный утренним солнцем, этот уютный уголок был особенно свеж, привлекателен и радостен…
«Надеющиеся на Господа подобны горе Сиону, которая не колеблется, но пребывает вечно… — вместе с золотой пылью поднималось к небу. — Окрест Иерусалима горы и Господь окрест народа своего отныне и вовек…»
И вдруг с крутого излома дороги, сразу, как в сказке, открылся весь Иерусалим. Точно ослепленные необыкновенной картиной, все остановились… И, опираясь на посохи, долго молчали и только смотрели во все глаза…
В середине грандиозной картины сиял город в зубчатых стенах своих. Слева высилась гора Соблазна. На ней Соломон, устав от великолепия храма своего, принес под деревьями жертву прекрасной Иштар, которой поклонялись его жены-иноверки. Справа от города расстилалась каменистая, мертвая пустыня, которой, казалось, и конца не было. В сторону яффскую и на юг курчавились сады, «где расстилались ковры любви для дев иерусалимских», и стояло огромное тутовое дерево, под сенью которого, по преданию, царь Манасия смотрел, как перепиливали пополам деревянной пилою пророка-сладкопевца Исаию. А между городом и Масличной горой шумит поток Кедронский: много унес он в свое время всяких Ваалов и Астарт, которых после очередного раскаяния бросали в него дети Израиля. А потом приходило время, опять все высокие места оказывались полоненными этими идолами и опять служители Адонаи, Бога истинного, сбрасывали все это долу, вырубали священные рощи, рушили священные каменные столпы и всякие жертвенники — Иерусалим, город священный, место излюбленное Адонаи, Богом истинным…
