Салтыков. Семи царей слуга - Мосияш Сергей Павлович (книги регистрация онлайн бесплатно .TXT) 📗
— Ай хитрец, генерал, ай хитрец! Гордыню свою преломить не может. Выпрячься решил. Что будем делать, Михаил Илларионович?
— Не надо б отпускать, ваше величество, — сказал Воронцов. — Союзники не поймут, мол, героя Берлина уволили.
— А ведь он, мерзавец, знает об этом. Я это меж строк вижу. Экий страдатель. — Она с брезгливостью оттолкнула от себя прошение. — И от меня не дождется слова, коли так. Напишите ему от Конференции рескрипт, что-де весьма цените засранца и отпускать его никак не намерены. По всему видно, до похвал охоч, потешьте ему душеньку, похвалите. Но ради бога, не умаливайте. Не отпускаем, и все. Да выговорите Бутурлину, чтоб впредь он подобные прошения мне не слал. Тоже мне, главнокомандующий. И предупредите его, раз не смог устроить сатисфакции для чести генерала Чернышева, пусть хоть в один поход их не назначает. А то хватит ума. И еще. Где ныне Салтыков обретается?
— Он в Познани.
— Лечится?
— Лечится. Больной, а от армии все равно отъезжать не хочет.
— Вот и хорошо. Это настоящий полководец. Отпишите Бутурлину, пусть хоть с ним советуется, если своего ума недостает.
Получив рескрипт от Конференции касательно Тотлебена, Бутурлин велел сделать копию с него и отправил ее с нарочным в Померанию со своей ласкательной запиской: «Я рад, граф, что под моим началом вы остаетесь служить и далее. Надеюсь, мы всегда поймем друг друга». И вздохнул с облегчением: слава богу, дело, кажись, улажено.
Прохор только что напоил графа настоем из трав, сваренным по рецепту лекаря, как во дворе взлаяла собака.
— Взгляни, кто там? — сказал Салтыков.
Денщик выглянул в окно, всполошился:
— Никак, сам Бутурлин пожаловал.
— Убери со стола зелье-то.
Прохор мигом схватил со стола склянки, плеснул нечаянно из них на стол, спрятал в настенный шкафчик, схватил тряпку, стал вытирать пролитое на столешницу.
— Иди встрень, — сказал Салтыков. — Прими епанчу, шляпу.
Денщик выскочил из горницы в крохотную кухню, служившую прихожей. Хозяйка орудовала ухватом в печи.
— Никак, великий пан? — спросила она Прохора.
— Великий, великий, Зоська. Ты б пока погодила с печкой.
Низко пригнувшись, в кухню шагнул из сенок седой генерал. Выпрямился — под потолок ростом, стройный красавец. Зоська рот разинула, глядя на него.
Прохор подскочил, поймал сброшенную с плеч гостя епанчу, подбитую соболем, принял шляпу.
— Ну, где наш болезный? — пророкотал баритоном гость.
— Сюда извольте, ваше сиятельство.
Опять пригибаясь, Бутурлин шагнул в горницу. И сразу же в кухню вошли с улицы три адъютанта, сверкая золотом канители. В горницу за фельдмаршалом не последовали, молча расселись по лавкам. Прохор повесил епанчу на деревянный штырь, торчавший у двери из стены, водрузил шляпу и тоже примостился на лавку у печки, прислушиваясь, как и адъютанты, к разговору, доносившемуся из горенки.
— Что ж это ты вздумал хворать-то, Петр Семенович? — гудел Бутурлин.
— Да вот прихватило, Александр Борисович, — оправдывался Салтыков. — Годы, чай, немолодые.
— Годы? — засмеялся Бутурлин. — Да ты ж парень супроть меня-то, Петро.
— Ну уж скажете тоже.
— А чего? С какого ты года?
— С девяносто восьмого.
— Ну вот. А я с девяносто четвертого. На четыре года старше тебя. А, вишь, еще ершусь.
— Ну как у нас говорится-то, Александр Борисович, не спрашивай старого, спрашивай бывалого.
— Ну, може, ты и прав, граф. Не стану спорить. Токо тебе поправляться скорей надо, думаешь, мне шибко хотелось в твое седло.
— Что и говорить, — согласился Салтыков. — Ноша нелегкая. А куда денешься? Кому-то ж надо ее нести.
— Что ты такую избенку себе выбрал? Нет лучше, что ли?
— Ничего. Мне подходит.
— Хошь, я тебе лучшую подыщу?
— Не надо, Александр Борисович. Спасибо за заботу, но не надо.
— Тут потолки вон, того гляди, на макушку сядут.
— Это на вашу могут, — улыбнулся Салтыков. — А я едва рукой достаю.
— Ну гляди, Петр Семенович, ежели что, шли своего человека, я мигом спроворю.
— Спасибо, Александр Борисович, ничего не надо.
— Ты, поди, слыхал, Петр Семенович, про Кольберг-то?
— Да слушал уж я. Опять осечка. Это моя вина.
— Почему твоя? Генерал Олиц удрал, а ты при чем?
— Ну как? Я ж его туда послал. Стало быть, и я виноват в конфузии. Надо было Румянцева. Этот бы не оплошал.
— Так в грядущую кампанию советуешь его на Кольберг бросить?
— Только его. Дайте ему тысяч десять, ну и Мишуков чтоб с моря.
— Мишуков в отставке.
— А кто за него?
— Адмирал Полянский.
— Слышал, но не знаю. Но Мишуков был умница. Еще бы, вскормленник Петра Великого. Пора, ох пора давно с Кольбергом кончать. Стыдобища, едва ль не три года валандаемся. А ведь это готовая опорная база в Померании. С ним нам не придется каждую зиму к Висле откатываться. Там отличные магазины, склады…
— Как считаешь, Петр Семенович, король еще опасен нам?
— Опасен, Александр Борисович. Он всегда был опасен, потому как это полководец умный, смелый и отчаянный. Его трудно угадать, чего он задумал. Хитер, очень хитер.
— Но вот ты же перехитрил его и под Пальцигом и под Кунерсдорфом.
— Какой там, — отмахнулся Салтыков, не лукавя. — Просто наши солдаты оказались тверже евонных. Стояли, железа крепче. И Лаудон вовремя пособил, бросил конницу в атаку ему во фланг. Если б мы с союзниками всегда рука об руку действовали, король давно бы мира запросил.
— Да он и так уже закидывает удочки в нашу сторону.
— Неужто?
— Да, да. Генерал прусский Вейлих, ведший с нами переговоры об обмене пленными, вышел на голштинского полковника Пехлина, дабы тот через великого князя Петра Федоровича склонил нашу императрицу к миру.
— Ну и что?
— А ничего не вышло. Государыня сочла сие предательством союзников, великого князя отчитала, дабы не лез не в свое дело, и сказала, что заложит все свои драгоценности, но доведет войну до победного конца.
— Как союзники думают поступить с самим королем?
— Ну как? Вернуть его в курфюршество Бранденбургское. Силезию воротить Австрии, Саксонию польскому королю, а за нами оставить Восточную Пруссию.
— Не думаю, что, понизясь из короля в курфюрсты, он угомонится. Не думаю.
— А куда он денется? Не согласится, провозгласим его брата курфюрстом.
— Принца Генриха?
— Его самого.
— Это будет нож, брошенный меж ними. По характеру Фридрих привык первым быть.
— Там уж пусть сами разбираются, а Бранденбургии Европа уж не даст шириться за счет других. Не даст.
— Дай-то бог, дай-то бог, — вздохнул Салтыков. — Как говорится, пошел по шерсть, воротится стриженым.
— Точно так, — засмеялся Бутурлин. — Острижем молодца вместе с короной.
Поговорив еще о провианте и ремонте телег и лафетов, Бутурлин поднялся:
— Ну что, Петр Семенович, давай поправляйся. Хворать-то некогда. Говори, чего желаешь, велю мигом исполнить.
— Солдат береги, Александр Борисович, имя армия держится. Имя, сердешными.
— Это само собой, Петр Семенович. Я спрашиваю, чего ты лично хочешь, для себя?
— У меня все есть. Хлеб, каша, чего еще солдату надо. Еще б здоровья с котелок.
— Что так мало? Проси больше, Петр Семенович, — улыбнулся Бутурлин.
— Не люблю жадничать, — усмехнулся и Салтыков. — Мне б и котелка хватило кампанию закончить достойно. Без стыда чтоб. А вы вот что еще добейтесь, Александр Борисович. Вы же член Сената и Конференции, выбейте наконец те триста тысяч, что доси так и не дошли до нас, до армии.
— Как? — удивился Бутурлин. — Неужто?
— Ужто, Александр Борисович, ужто.
20. Арест Тотлебена
Генералу Чернышеву адъютант доложил:
— Ваше сиятельство, к вам подполковник Аш просится.
— Давай его сюда.
Подполковник вошел, кинул два пальца к полям шляпы, приветствуя графа.
