Ханский ярлык - Изюмский Борис Васильевич (серия книг .TXT) 📗

Если юноше казалось, что князю грозит опасность, он так выразительно прикасался рукой к короткому изогнутому ножу у пояса, будто спрашивал: «Не надобен ли? Я здесь». На охоте, в походах старался быть поблизости: помочь, оградить от беды. Нисколько не заботясь о себе, он оказывал услуги князю, не ожидая за то ни выгод, ни наград, и Калита не раз мысленно одобрял свой выбор.

Вскоре после появления в Кремле Бориска сделал радостное открытие: среди дворских людей оказалась давняя знакомая – Фетинья, что года два назад исчезла с их улицы невесть куда. Она жила здесь сначала с матерью, а после смерти ее осталась в прачечной. Фетинья была и прежней девочкой с косами, за которые хотелось дернуть, и вместе с тем стала совсем другой.

И сразу по-иному заиграли Борискины дни: каждый из них наполнился особым значением – быстрым взглядом, улыбкой Фетиньи, случайно оброненным ею словом, робким рукопожатием в полутемных сенцах. И уже не дни – месяцы пролетали в радостном ожидании чего-то такого, что ждет тебя впереди, что должно свершиться.

Оба сироты, они чувствовали себя здесь, как в чужом краю, вспоминали о родной улице, о дружках, подругах, и воспоминания эти еще больше сближали их.

И теперь, если не видели друг друга день-другой, они уже тосковали, беспокоились: не случилось ли что, не разлучила ли их судьба, которая не однажды обходилась с ними, как мачеха.

Чувство, впервые овладевшее Бориской, так переполняло его сердце, что простые, обычные слова казались ему теперь тусклыми, невыразительными. Он стал складывать строки наподобие песни, и тогда слова, обращенные к Фетинье, зазвенели, переливаясь, как лучи солнца на влажном весеннем лугу, полились свободно и плавно, как волны Москвы-реки, задумчиво проплывали, как пенистые облака в поднебесье.

В такие часы хотелось совершить для людей что-то большое – такое большое, как этот мир, что раскинулся перед ним.

НА БАЗАРЕ

Выйдя из ворот Кремля, Иван Данилович зашагал запыленными улицами, пустырями в крапиве, едва заметным кивком головы отвечая на низкие поклоны встречных.

На князе, несмотря на жаркое время, длинный темный опашень, шапка с меховым околом, на ногах короткие зеленоватые сапоги из сафьяна. Походка его кажется скользящей.

Поодаль от князя, поглядывая по сторонам, идут несколько вооруженных воинов. Только Бориска, ловкий и гибкий, как молодой барс, весь какой-то пружинистый – вот-вот свершит прыжок, – следует в двух шагах от князя, щуря веселые синие глаза. Его лицо с широким вздернутым носом, тонкой кожей, неярким румянцем, золотистой бородкой – задорно и вместе с тем добродушно.

На перекрестке улицы Калита снял шапку, перекрестился перед иконой на столбе и пошел дальше, мимо часовен, курных изб с оконцами, затянутыми воловьими пузырями. Миновав кладбище, он наконец очутился на базаре.

Отовсюду на него устремились опасливые и любопытствующие взоры; там, где он проходил, впереди возникал свободный проулок.

По обрывкам фраз, необычности шума, выражению лиц князь сразу почувствовал, что базар чем-то взволнован, но не мог понять чем, и насторожился.

Увидев Бориску, Андрей Медвежатник издали дружески подмигнул юноше, и тот, поняв этот знак как вопрос: помнишь ли? не зазнался ли? – ответил ему веселым подмигом.

Калита почти миновал рыбный ряд, когда Андрей, кивнув вслед князю, процедил сквозь зубы:

– Главный обиратель!

Степан опасливо отодвинулся от Андрея:

– Мы не судьи…

– Ан люди! – сверкнул глазами Андрей, и ноздри его гневно раздулись, а желваки забегали на загорелых щеках.

Бориска, уже успевший узнать цены, сокрушенно сказал, возвращаясь к князю:

– Дороговизна! Кадь ржи – рубль.

Калита нахмурился. Подумал с горечью: «Оттого и дорого, что почти все татарину идет».

К князю бочком подошел «божий человек» Гридя в черной рваной рясе. О нем шла молва: семь лет назад ободрал Гридя козла, надел свежую козлиную кожу на власяницу, сырая кожа усохла, въелась в тело. Юродствует! И не поймешь: малоумен ли, прикидывается ли? А говорит все без опаски. Вот и сейчас, притворно трясясь, испытующе посверливая князя глазами, Гридя запричитал:

– Ты татар дури, дури… Вкруг пальца обводи… Люди не осудят, что в Орду ездишь. Лучше к ним езди, чем они, грабежники, к нам… В Твери гарью пахнет. Не пусти огонь на Москву. – И запел визгливо, протяжно, задирая вверх редкую бороденку: – Господи, благослови раба твоего Ивана.

Иван Данилович бросил Гриде монету:

– Молись за тишину в Москве и на Руси!

Сам дальше пошел. Услышанное от Гриди было важно: понимал – не свое он говорит, а то, что в толпе, в рядах слышит. Значит, знали: к татарам ездит не для истинной дружбы – провались они пропадом! – а потому, что надобны эти поездки Руси. Почему Гридя о Твери так сказал?.. Это встревожило. Может, опять «милые» соседи затеяли что против Москвы, спалить ее хотят? Или у самих что произошло? Так послухи б прискакали…

Верные люди были у Калиты повсюду, а в коварной Твери тем более: неспокойна она. Недоброе замышляют тверские князья-раздорники против Москвы: подступали с боем к ней, наводили на Русь иноземцев, помышляли изменить отчине, утвердить свою власть. Погубили брата Ивана – Юрия, что с новгородцами ходил против шведов, соединял русские силы. Разве думали о всей Руси, о том, как сбросить с шеи татарский аркан? Дробили землю, в ослеплении своем помогали подлым татарам лиходейничать. Что же сейчас еще замышляют?

Калита заглянул на мытный двор узнать, много ли мыта собрано. Недоволен остался. Новый мытник Данила Романович собрал с проезжающих через Москву меньше прошлого месяца.

– Плохо стараешься! – бросил князь. – Из твоей мошны недостачу возмещать буду!

Покинул избу, сердито хлопнув дверью. Думал дорогой в Кремль:

«Не понимает, кабанья голова, что и мыт силу приносит! Рожу красну наел, хоть онучи суши, а в голове не посеяно… Недомыслок!.. Что ж из Твери никого нет?»

Он зашагал быстрее.

Солнце поднялось из-за леса, когда Иван Данилович остановился у собора. На паперти ползали калеки в рубищах, ввалившимися глазами смотрели снизу вверх на входящих, жадно ловили полушки, что раздавал Калита.

Князь долго стоял в соборе, набожно крестясь, наслаждаясь прохладой, а в голове теснились свои всегдашние мысли: «Вот собор знатный отстроили во имя успения пресвятой богородицы – господу внимание и нам польза. В случае пожара добро здесь укрыть можно; чернь поднимется или татарин придет – стены мурованные спасут. Митрополит Петр своеручно уготовил себе в соборе гроб каменный. „Будут сюда, – предрекал, – к усыпальнице моей, паломники стекаться – Москве польза“. И впрямь польза».

Калита усмехнулся: «Богу молись, а добра ума держись… С Жабиным потолкую, чтоб храмов еще построил: верующие потянутся, потекут доходы церковные. Москва станет градом богоспасаемым, а наследники мои – защитниками христиан от басурман поганых. А если кто из соседей не повиноваться посмеет, откажет помогать против недругов, только шепну митрополиту – проклянет, отлучит от церкви святой строптивого!..»

Калита прикрыл глаза. Белые длинные пальцы его привычно перебирали складки сумы.

Мысленным взором видел эту Москву – тянущуюся к небу могучими стенами, бесстрашно выставившую грудь навстречу всем недругам, гостеприимно открывшую свои врата тем, кто пришел с добром.

И себя он увидел не с калитой в руках, не приниженным перед ханскими баскаками, а тоже сильным, горделиво выпрямившим спину, с властным взором – шутка ли сказать! – московского князя.

ГОНЕЦ ИЗ ТВЕРИ

В вечерних сумерках сукно-багрянец на стенах кажется черным. В углу, под образами, низко склонившись над столом, Иван Данилович читает Юстинианову книгу [2] в серебряном окладе.

Темнеет изразцовая печь, вдавился в стену приземистый шкаф с вдвинутыми ящиками, зеленоватые тени упали на иконы, пахнет лампадным маслом и воском.