Тилль - Кельман Даниэль (читать бесплатно полные книги TXT, FB2) 📗
— Я знаю. Меня здесь вовсе нет. Перейдем к причине, по которой меня здесь нет: курфюршество, по праву принадлежащее моей семье. Если мои сведения верны, Швеция поддерживает наше требование восстановления титула.
Приятно было говорить по-французски: нужные слова приходили быстрее, послушно складывались в фразы, как будто сами собой. Больше всего ей, конечно, хотелось говорить на английском, на мягком, богатом, певучем языке своей родины, языке театра и поэзии, но почти никто здесь английского не знал. И английского посланника в Оснабрюке не было, папа́ ведь пожертвовал ей и Фридрихом, чтобы не ввязываться в войну.
Она ждала. Все молчали.
— Ведь это верно? — спросила она в конце концов. — Швеция поддерживает наше требование, не так ли?
— В принципе да, — сказал Сальвиус.
— Если Швеция потребует восстановления нашего королевского титула, мой сын предложит добровольно отречься от этого восстановления — при условии, что императорский двор в тайном соглашении обещает нам создать восьмое курфюршество.
— Император не может создать новое курфюршество, — сказал Оксеншерна. — У него нет на это права.
— Будет, если сословия ему это право предоставят.
— Но они этого не могут, — возразил Оксеншерна. — Кроме того, мы требуем значительно большего, а именно возврата всего, что было отнято у нашей стороны в двадцать третьем году.
— Новый курфюрстский титул был бы в интересах католиков, потому что Бавария сохранила бы свое курфюршество. И в наших интересах тоже, потому что одним протестантским курфюрстом стало бы больше.
— Возможно, — сказал Сальвиус.
— Никогда, — сказал Оксеншерна.
— Господа оба правы, — сказал Контарини.
Лиз вопросительно посмотрела на него.
— Иначе и быть не может, — продолжил Контарини по-немецки. — Каждый прав из своей перспективы. Один действует в интересах своего отца, канцлера, и хочет продолжать войну, другого послала королева, чтобы он заключил мир.
— Что вы говорите? — спросил Оксеншерна.
— Я привел одну немецкую пословицу.
— Богемия не входит в империю, — сказал Оксеншерна. — Мы не можем обсуждать Прагу в рамках данных переговоров. Об этом следовало бы провести предварительные переговоры. До собственно переговоров всегда ведутся переговоры о теме переговоров.
— С другой стороны, — сказал Сальвиус, — ее королевское величество…
— Ее королевское величество неопытны, а мой отец, будучи ее опекуном, полагает…
— Бывшим опекуном.
— Простите?
— Королева достигла совершеннолетия.
— Только что. В то время как мой отец, канцлер — опытнейший государственный деятель Европы. С тех пор, как великий Густав Адольф лишился жизни при Лютцене…
— С тех пор мы не выиграли почти ни одной битвы. Без помощи Франции мы были бы потеряны.
— Не желаете ли вы сказать, что мой отец…
— Кто я такой, чтобы оспаривать заслуги его графского сиятельства господина риксканцлера! Однако мое мнение заключается…
— Возможно, ваше мнение не так много значит, доктор Сальвиус. Возможно, мнение второго посланника…
— Главы делегации.
— Согласно указу королевы, опекуном которой является мой отец.
— Являлся. Опекуном которой являлся ваш отец!
— Может быть, мы могли бы сойтись на том, что предложение вашего величества стоит обдумать, — сказал Контарини. — Я не предлагаю принять его; не предлагаю даже пообещать, что мы его обдумаем, — но мы все можем согласиться, что предложение в принципе стоит того, чтобы быть обдуманным, не правда ли?
— Этого мало, — сказала Лиз. — Как только Прага будет завоевана, графу Ламбергу должно быть отправлено официальное требование вернуть моему сыну трон Богемии. В таком случае мой сын немедленно заключит с ним тайную договоренность об отречении от трона, если со Швецией и Францией будет, в свою очередь, заключено соглашение о восьмом курфюршестве. Все это должно быть сделано быстро.
— Ничто никогда не делается быстро, — сказал Контарини. — Я здесь с самого начала переговоров. Думал, и месяца не выдержу в этой ужасной дождливой провинции. С тех пор прошло пять лет.
— Я знаю, каково это — состариться в ожидании, — сказала Лиз. — И я больше ждать не буду. Если Швеция не потребует богемской короны, чтобы мой сын мог отречься от нее в обмен на курфюршество, то мы откажемся от курфюршества. И у вас не останется никакого шанса на новый курфюрстский титул. Это стало бы концом нашей династии, зато я смогла бы вернуться в Англию. Я хочу вернуться домой. Хочу снова ходить в театры.
— Я тоже хочу домой, в Венецию, — сказал Контарини. — Хочу еще стать дожем.
— Если ваше величество позволит переспросить, — сказал Сальвиус. — Чтобы я правильно понял. Вы прибыли сюда, чтобы потребовать то, о чем мы сами и не помышляли. И если мы не поступим по вашей воле, вы угрожаете нам тем, что отзовете свое требование? Как вы прикажете это называть?
Лиз загадочно улыбнулась. Вот теперь ей было действительно жаль, что перед ней была не авансцена, не полутьма аудитории, ловящей каждое ее слово. Она кашлянула и, хотя уже знала свой ответ, сделала ради отсутствующей публики вид, что размышляет.
— Я предлагаю, — проговорила она в конце концов, — называть это политикой.
Следующий день был ее последним днем в Оснабрюке. Ранним вечером она вышла из своей комнаты на постоялом дворе и отправилась на прием к епископу. Ее никто не приглашал, но она слышала, что там будут все важные люди. Завтра в это время она уже будет ехать по разбитым дорогам в сторону своего домишки в Гааге.
Нельзя было здесь задерживаться. Не только из-за денег, но и потому, что она знала правила хорошей драмы: свергнутая королева, внезапно появившаяся и снова исчезнувшая, — это впечатляло. Совсем иное дело — свергнутая королева, внезапно появившаяся и задержавшаяся так надолго, что к ней привыкли и начали над ней посмеиваться. Это она успела понять в Голландии, где их с Фридрихом сперва так сердечно приняли, и где теперь члены Генеральных штатов вечно были заняты, если она просила о встрече.
Этот прием будет ее последним выходом. Она сделала все предложения, которые хотела сделать; сказала все, что хотела сказать. Больше ничего для своего сына она сделать не могла.
Увы, он был сущий чурбан, вроде ее брата. Оба внешне напоминали ее деда, но не унаследовали ни капли его тактического ума; были они тщеславные позеры с низкими голосами, широкими плечами, размашистыми жестами и страстью к охоте. Брат на родине, верно, проиграет в войне с парламентом, а сын, если и станет курфюрстом, вряд ли войдет в историю как великий правитель. Тридцать лет уже, давно не мальчик; сейчас, пока она вела за него переговоры в Вестфалии, он околачивался где-то в Англии, охотился, должно быть. Его редкие письма были краткими и прохладными, почти что враждебными.
Как всегда, когда она думала о нем, перед глазами появлялся ее другой, ее прекрасный сын, ее сияющий первенец, унаследовавший доброту отца и ее ум, — ее гордость, ее радость и надежда. Его образ, возникающий в ней, был разнолик: она одновременно видела его трехмесячного, двенадцатилетнего, четырнадцатилетнего. И тут ее настигало другое, то, из-за чего она старалась думать о нем как можно реже: переворачивающееся судно, черная глотка реки. Она умела плавать, знала ощущение воды, попавшей в горло, но тонуть? Она не могла себе этого представить.
Оснабрюк был крошечный, она могла бы дойти от постоялого двора и пешком. Но улицы были грязны даже по немецким меркам, да и потом — какое бы это произвело впечатление?
Итак, она снова приказала кучеру поднять ее в экипаж, откинулась на подушки и смотрела, как фронтоны домов подрагивают на ухабах. Камеристка молча сидела рядом. Она привыкла, что королева никогда с ней не заговаривает; вести себя как мебель, — единственное обязательное умение камеристки. Было холодно, накрапывал мелкий дождик, но солнце все же просвечивало бледным пятном сквозь облака. Дождь очистил воздух от запахов уличной грязи. Мимо пробегали дети, впереди показалась конная группа городских солдат, затем телега, запряженная ослом и груженная мешками муки. Вот и поворот на главную площадь, вот резиденция императорского посланника, у которого она была позавчера. Посреди площади стояла колодка в человеческий рост с отверстиями для головы и рук. «И месяца не прошло с тех пор, — рассказывала хозяйка постоялого двора, — как здесь стояла ведьма». Судья был снисходителен, ей подарили жизнь и выгнали ее из города после десяти дней у позорного столба.
