Соломенная Сторожка (Две связки писем) - Давыдов Юрий Владимирович (читать полную версию книги .TXT) 📗
Император вошел красиво колеблющейся походкой. Александру было за пятьдесят, но манеж, охота и прогулки избавили его от полноты. Его лоб увеличивали залысины; крупный, хорошо очерченный подбородок глянцевито поблескивал; длинные усы соединялись с бакенбардами. «Здравствуй, рад тебя видеть, – сказал Александр. – Здоров ли?» И Николай Петрович, как всегда при редких свиданиях с государем, ощутил то горделиво-скромное, интимное чувство своей долгой, беспорочной службы, которое связывало его с ныне царствующим не только присягой и не только с ним, царствующим благополучно, но и с Россией.
Шувалов, стоя на полшага сзади государя, строгим мановением бровей удалил публику из гостиной и следующим – намекающим – мановением бровей дал понять Синельникову, что государь не расположен к продолжительной беседе.
Александр несколько отяжелел после обеда. Однако не в этом была причина его нежелания длительного разговора с Синельниковым. Император знал, о чем будет речь. И знал, что будет соглашаться с Синельниковым, хотя раньше соглашался с недругами сибирского генерал-губернатора.
Привычка повелевать была у Александра; не было привычки доверять самому себе. Втайне он сознавал, что ему недостает внутренней мощи для полновластного распоряжения людьми и событиями. Случалось, он впадал в уныние посреди невероятной путаницы страстей, интересов, противоборств. Ему казалось, что никто не понимает, как ему трудно, душно, неловко, а подчас и боязно. Но вместе и радовало, что никто этого не замечает и не понимает.
Слегка наклонив голову, отчего его залысины словно бы удлинились, Александр слушал генерал-губернатора. То, что Синельников служил еще покойному государю, вызывало у Александра двойственное чувство: меланхолической снисходительности к старому, преданному слуге дома и острого подозрения, не отдает ли старый, преданный слуга предпочтение барину прежнему, как это нередко свойственно старым, преданным слугам.
С той прямотой, которая старомодно считалась солдатской, Синельников несколькими резкими чертами обозначил «разные отрасли сибирской жизни» – вышло мрачно. И столь же резкими чертами обозначил неумение министров усваивать эти «отрасли» – вышло опять-таки мрачно. Александр поднял голову и, глядя мимо Синельникова, произнес ровным, благожелательным тоном:
– Благодарю за откровенность. Вижу с удовольствием, что ты вполне понял тяжелую обузу, которую я на тебя возложил.
В душе Синельникова шевельнулось что-то похожее на жалость к этому человеку в генеральском мундире, к вялой белой руке его с алмазным перстнем на безымянном пальце.
– Ваше величество… – начал было Синельников, но Александр тотчас приказал Шувалову: телеграфируй в комитет министров – пусть все решат быстро и непременно в присутствии Николая Петровича.
Синельников вытянулся и почтительно уронил голову. Он был доволен. Пусть-ка теперь эти визири, утонувшие в чернильницах, посмеют смотреть на него как на приставалу из Гостиного двора.
На другой день, совершенно уже летний, генерал был на вокзале в толпе провожающих, видел, как царь шел к вагону, лицо у царя было счастливое, и Синельников подумал, что этому человеку вовсе не хочется державно править, а хочется пожить частной, домашней жизнью.
В этот же день Николай Петрович собрался в Петербург. Долгоруков предложил погостить в первопрестольной, упирая на то, что в невской столице обнаружились призраки не то холеры, не то оспы, от чего Москва-матушка избавлена заботами власти. Николай Петрович, улыбнувшись московскому патриотизму, отвечал князю, что непременно и с удовольствием погостит, но на обратном пути, возвращаясь в Иркутск, а теперь-де спешит, пока государева телеграмма в комитет министров «еще свеженькая». Московский генерал-губернатор в свою очередь улыбнулся энтузиазму сибирского генерал-губернатора и сказал, что Михаил Христофорович упрям и несговорчив, Александр же Егорович занят своими статуэтками, а не Россией, которой не знает.
Незнание России было обыкновенным упреком, адресованным министрам, Синельников тоже так полагал, но сейчас, после прямого телеграфного указания государя, это, как казалось Николаю Петровичу, не имело существенного значения. Достаточно было того, что генерал-губернатор Восточной Сибири знает нужды вверенного ему края. Сказано: «Ты вполне понял тяжелую обузу, которую я на тебя возложил».
Исполненный энергии, генерал выехал в Петербург.
Голые леса, пронизанные солнцем, бежали за окном вагона. Синельников, обыкновенно замкнутый, сейчас охотно поддерживал разговор с попутчиком.
Надворный советник служил по министерству народного просвещения. Весь он был как с иголочки, чистенький, аккуратный, с румянцем на щеках; спросив разрешения его превосходительства, покуривал из крохотного янтарного мундштучка и, поглаживая одну руку другой рукой, рассуждал о классическом образовании. Надворный советник осмеливался иметь собственное суждение: резкий крен господина министра просвещения к древнегреческому и латинскому он находил «гасительным» и ратовал за образование реальное, ибо время требует механиков и агрономов, а не знатоков придыхательного и заднеязычного.
– А ведь что же получается, ваше превосходительство? – спрашивал он, трагикомически поднимая руки и брови. – Извольте, последнее распоряжение: на выпускных экзаменах гимназист обязан получить по всем предметам четверку, а в греческом и латинском – четыре с половиной. Одна тройка – и нет тебе никаких прав. Лишь свидетельство: кончил, мол, курс. Да ведь это же… А? – Он вдруг невесело рассмеялся. – Недавно, ваше превосходительство, в пансионе… Забыл, каком… Словом, объясняет батюшка из Евангелия о страданиях Иисуса Христа; присутствовал инспектор, возьми и спроси у девочки: «Скажи, отчего или от кого мы терпим всяческие страдания?» Она ответила: «От начальства».
Николай Петрович тоже рассмеялся, вспомнив замечание Долгорукова об упрямстве министра Михаила Христофоровича и статуэтках министра Александра Егоровича.
Петербург встретил Синельникова погодой редкостной – во всю ширь Невы ратно двигался ладожский лед, солнце так и ломило, и звуки города – стук экипажей, окрики кучеров, бой часов – казались новенькой чеканки, будто из Монетного двора. Все ходили без калош, легкой, праздничной походкой. И Николай Петрович, к Петербургу равнодушный, вдруг проникся к нему симпатией, сродни той, что иногда озаряет сумрачных стариков при виде шалящих мальчуганов.
«Сибирские отрасли», горячо занимавшие его, упирались в две цитадели – министерство внутренних дел и министерство финансов. Соответственно и министров: того, кто увлекался ваянием, – Тимашева, и того, кто отличался упрямством, – Рейтерна.
Оба были сильно недовольны Синельниковым.
Тимашев, в прошлом начальник Третьего отделения, не прощал крутое самоуправство, с каким тот гнал заслуженных чиновников. Нерадивы? Взяточники? Оно верно, нехорошо-с, да зачем же сразу-то: «В отставку! В отставку!» А ежели и увидит, что поторопился, все равно кричит: «Ну, извини! На этот раз ты действительно не украл. Ну, не сегодня, так завтра украдешь. Вот мы и квиты». Хуже всего – публично шельмует, в газете, в «Иркутских ведомостях». Да еще хлопочет об издании двухнедельника «Сибирь». От такой публичности выходит разрушение доверия общества к администрации. Реформатор, прости господи! Он, Тимашев, здесь, в столице, что есть мочи сдерживает господ обличителей, а этот реформист гремит, как Зевс-олимпиец. И пожалуйста, одни несуразности, одни беспокойства. А все оттого, что нет ясности воззрений… Лучшая гарантия ясности, полагал Тимашев, в свитских вензелях на эполетах. У него были вензеля не первый год. А лучшая гарантия спокойствия, полагал Тимашев, ваяние статуэток. Он ваял смолоду. Говорили, что Александр Егорович обладает отменным вкусом. Во всяком случае ложу в Михайловском театре он абонировал: его вдохновляли роскошный бюст мадемуазель Девериа и восхитительные бедра мадемуазель Лотар.
