Иудей - Наживин Иван Федорович (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

К Аннею вдруг подошёл один из старых вигилов, Кварт.

— Я сейчас застал в одном дворе поджигателей, — сурово отрубил он. — Я бросился на них с мечем, но они сперва оказали мне сопротивление, а потом, перепрыгнув через забор, снова стали разбрасывать головешки и кричали, чтобы мы, если нам дороги головы, не мешались бы в дело…

Анней во все глаза смотрел на старого служаку.

— Ты рехнулся, старик, — усмехнулся он. — Так что же: мятеж это, что ли? Как же мы его проспали?

— Я и сам своим глазам не верю, — развёл тот руками. — Пойди, удостоверься. Если это мятеж, то надо немедля двинуть войска. Вон идёт какая-то турма…

— Коня! — крикнул Анней, и когда вигилы подвели ему его храпевшую, встревоженную лошадь, он вскочил и поскакал навстречу кавалерии. — Стой!.. За мной!

Во главе турмы он поскакал к указанному старым Квартом месту и, действительно, сразу увидел поджигателей за работой.

— Оцепляй! — крикнул он всадникам. — Рысью!.. И постарайтесь взять мне этих молодчиков живьём.

Турма, растянувшись цепью в дыму, на рысях охватывала загоравшийся квартал, населённый беднотой. Анней налетел вдруг на старого Сенеку, который с Галлионом, наместником Ахайи, и Пизоном мрачно стояли среди колонн какого-то храма. Сенека был хмур.

— Куда ты? — остановил он Аннея. — Брось! Тигеллин со своими молодцами делает все это по приказу свыше.

У Аннея опустились руки. Он слышал о таких замыслах Нерона, но все это было так нелепо, что он отнёс это к обычной болтовне, которая в Риме процветала всегда.

— Но голытьба, конечно, воспользуется таким прекрасным случаем, чтобы пограбить, — сказал Галлион.

— Да они уже грабят и местами с оружием в руках встречают вигилов и солдат, — сказал Пизон. — Я только что сам видел такую стычку.

— Так что же нам теперь делать? — уронил сумрачно Анней.

— Если ещё можно, то… спасаться, — сказал Галлион.

В узком соседнем переулке вдруг поднялся клуб густого дыма. Началась сумасшедшая беготня, вопли, крики. Где-то за углом тяжело ухал таран. И вдруг кучка исступлённых оборванцев пронеслась мимо храма.

— Не смейте тушить! — кричали они. — В ответе будете!

Дышать становилось трудно. Палил зной приближающегося огня. Центурия бегом провезла мимо уже дымившиеся тараны. Обгорелая кошка с вытекшими от огня глазами крутилась в пыли улицы, не видя, куда бежать, и страшно мяукала. Матери тащили за руки плачущих детей и боязливо оглядывались назад, в жаркую дымную тьму, которая настигала их. И опять бежали какие-то жуткие оборванцы.

— Во дворце многие рабы слышали, как цезарь, пьяный, похвалялся, что он спалит город и построит новый, в котором все во дворцах жить будут, — размахивая руками, громко говорил высокий одноглазый, весь в копоти ремесленник.

— Держи карман шире! — злобно захохотал старик с выкрошившимися зубами. — Твой дворец уж строить, сказывают, начали на Смердящих Ямах — из двух балок крест-накрест. Смотри, не опоздай!

— Почему? Что такое? — встряли другие. — Цезарю, понятно, зазорно жить среди всей этой нищеты. Посчитай-ка, что ему стоит хлеб для народа, подарки всякие, зрелища, — ничего удивительного нет, что он и кров захотел народу настоящий дать.

— У цезаря-то золота, небось, сколько!..

— В огне не пропало бы…

— А то и разворуют…

— Бежим, ребята, на Палатин! Посмотрим, что там люди думают… Да иди! Что ты глаза-то пялишь, как козёл на статую Меркурия…

Туча дыма, вся в багровых отсветах, с шумом надвигалась на храм.

— Ну, что же, друзья мои, — сказал Сенека. — Надо отступать к Тибру, а там через мост Сублиция перейдём на ту сторону и посмотрим, куда ещё можно пробраться. А тут огонь обходит нас со всех сторон…

Улицы вокруг пустели. Последние, застрявшие в ближайших, уже дымящихся домах люди тащили всякую дрянь: кто пуховик старый, кто рыболовные сети, кто щенка… Две седые растрёпанные бабы ругались на бегу визгливыми, надорванными голосами. «А, matello!» [76] — яростно вдруг взвизгнула одна и бросилась на другую с кулаками. Вигилы и легионеры, смешавшись, не знали, что делать, и вытирали слезившиеся от едкого дыма глаза.

Повесив голову, Анней пошёл сам не зная куда. В душе его была смута. Он любил свою Эпихариду по-прежнему, но в душе проснулись старые сомнения, старая тоска, старые вопросы, на которые ответа нет. Эпихарида бунтовала против унижения римлян. Он понимал её, но у него не было сил подняться против унижения: не все ли равно, кто будет издеваться над людьми и безобразничать в жизни? Все эти райские видения какого-то обновлённого будто бы человечества, может быть, на папирусе и хороши, но о каком обновлении могут мечтать все эти насильники, поджигатели, грабители, девки с сиплыми голосами, мимо которых он теперь, в дыму, проходил и которые провожали его злыми, насмешливыми взглядами? Пусть хоть сейчас всех их поглотит Тартар — он пальцем не шевельнёт! А вместе с ними и всех владык их, превративших жизнь в отвратительную свинарню…

Пожар шумел и рос вширь неудержимо. Горели и раскатывались, рушась, по улицам дома, падали храмы, полыхали дворцы богачей, театры, цирки, лавки, амбары с государственным зерном, падали мёртвыми животные и люди. Вечереющее небо было все в дыму. Непрерывными реками тёк народ во все ворота города, только бы спастись от огненного ужаса, который наступал со всех сторон. Шагали через обгоревшие трупы. По пути разбивали дома богатых людей и уносили с собой, что попадало под руку. Местами ожесточённо дрались из-за добычи. Какая-то беременная женщина, страшно крича, разрешалась у фонтана. Богачи на конях и на носилках плыли по этому морю чёрных голов. Злые взгляды и придушенная ругань летели им вслед. Пронесли испуганную Virgo Magna. Толстый банкир Рабириа тщетно старался пробиться против течения к своему дворцу, но его вертело, как щепку в море, и относило все дальше и дальше. Анней, хмурый, скрестив на груди руки, из своего дивного парка — он выходил на Фламиниеву дорогу — смотрел на этот людской поток, и в душе его поднималось отвращение ко всей жизни и ко всему, что в ней.

Вдруг раздался потрясающий крик ужаса и толпа шарахнулась кто куда: по уже задымившейся улице бежали опалённые и перепуганные львы и пантеры. Звери не обращали никакого внимания ни на людей, ни на животных: сзади шёл огонь. С ними вместе с жалким блеянием бежал козёл с длинной бородой, и вид его, несмотря на весь ужас положения, был необычайно смешен… За ним, волоча разбитую колесницу, опрокидывая людей, неслась четвёрка вороных. Возница, запутавшись в вожжах, волочился весь в крови по земле. И лошади на бегу грызлись, визжали и били одна другую копытами. Люди шарахались от них во все стороны и смеялись каким-то новым, страшным смехом, смехом последнего ужаса, которым смеются на пороге смерти, когда возврата уже нет. А от дымного неба ложились на все бронзовые отсветы…

Пожар усиливался. Уже нельзя было понять, где горит и где пожар ещё не начинался. Дышать было нечем. Иногда вдруг поднимался ветер, и тогда хлопающие лоскутья пламени, как огненные змеи, проносились над обезумевшим городом, вдруг садились на какую-нибудь крышу и дымившийся дом сразу занимался пламенем снизу до верху. Из огня неслись иногда хриплые крики, и никак нельзя было понять, кто или что это кричит. Поджигатели делали теперь своё дело совершенно открыто. Оставшиеся при дворце своего начальника вигилы не раз уже, обнажив оружие, отбивали наскоки этой рвани. Те, отступая, грозили кулаками и обещали вернуться опять…

День уже погас, наступила багровая ночь, со всех сторон гудел шум пожара, слышались редкие уже крики людей, пьяные песни. Гремя цепями, пробежали нестройной толпой не то преступники, не то рабы. С буро-золотого неба все сеялся золотой дождь, изредка слышались раскаты рушащихся зданий, но все меньше и меньше слышно было людей: горело точно в совсем вымершем городе. Окружённый садами — он был расположен недалеко от знаменитого парка Лукулла, — дворец Аннея был при охране вигилов от пламени вне опасности, и с кровли его страшен был вид на горящий город. Розовые и золотые, вставали из сумрака летней ночи храмы, виллы, статуи богов и снова тонули в дыму, и снова, как раскат отдалённого грома, нарушало тишину падение какого-нибудь здания… Силы оставляли Аннея. Он спустился опять в свой парк, лёг на землю лицом вниз и лежал, мрачно следя за тем кошмаром, который тяготил его душу — не то во сне страшном, не то наяву. Жить было гнусно. И не было наивной веры Эпихариды, что удар кинжалом может что-то тут поправить. Да и не было просто силы поднять кинжал… Хорошо только одно: Эпихарида, единственный дорогой ему человек, далеко от всех этих ужасов. А эти гады и зловонное логовище их пусть гибнут…