Синеокая Тиверь - Мищенко Дмитрий Алексеевич (книги .TXT) 📗
– Гм… Считаешь, что могу сделать и то, и другое?
– Можешь, княже. Введи в сооруженный на Дунае Холм своих воинов, и тем удержишь воеводу Вепра от губительного шага. Их присутствие не позволит ему сделать то, что замыслил.
Добрит не видел оснований возражать, но и не спешил соглашаться.
– А что скажет народ тиверский? – спросил он наконец. – Ведь мы заключили союз не для того, чтобы сеять вражду между собой. Так и говорили: «Нога дулеба, как и нога тиверца или полянина, улича, может ступить на землю другого племени лишь для защиты от татей-чужеземцев во время вторжения». Если же такой нужды нет, не дозволено переступать границы соседней земли. Поэтому и спрашиваю: что скажет тот же Вепр и что скажут тиверцы, если вторжения нет, а воины мои придут и сядут в тиверском городе? Вече дало на это свое согласие?
– Нет. Мои слова о Вепре – всего лишь подозрение, я не мог его вынести на вече.
– А ты вынеси и сделай так, чтобы вече поверило твоим подозрениям. Тогда и поставишь воинов у острога Вепра, только не моих, а своих. Если будет решение веча, Вепр успокоится.
– Но как мне переубедить и Вепра, и вече, если это всего лишь догадка?
– К сожалению, дела наши в Подунавье складываются так, что помогут тебе в этом. Затем и посылал гонцов к тебе, князю полян, уличей.
– Что, снова ромеи поднимают голову?
– Да нет, ромеи сами не знают, как им быть. Между лангобардами, которые живут в землях ромейских, и их соседями на западе – гепидами идет сеча. Лангобарды обратились за помощью к своим давним приятелям – обрам. Те сидят сейчас на берегах Меотиды. Если пойдут на зов лангобардов, им придется идти через наши земли. Всем нужно думать, что делать, чтобы уберечь народ свой и землю славянскую от напасти.
V
В тот самый день, когда в Волыне собрались князья побратавшихся земель и думали-гадали, как им быть с обрами, Богданко пришел к своему наставнику и, смущаясь, стал просить, чтобы тот отпустил его в Соколиную Вежу.
– Ты же там был совсем недавно, – удивился дядька.
– Да, но мне опять нужно.
– Ты, отрок, пять лет не сидел в седле, не держал лук и меч в руках. Когда же будешь наверстывать упущенное?
– Разве я плохо стреляю из лука? Разве в седле сижу не так, как все?
– Постыдился бы равняться на других. Не забывай: ты княжий сын, ты должен быть первым и в стрельбе, и в сече, на коне, под конем держаться как клещ.
Старый высказывал и высказывал княжичу свое неудовольствие, грозился поговорить с самим князем, а закончил со вздохом:
– Так и быть, на этот раз отпущу, но в другой раз чтоб и просить не смел. Будешь и дальше нерадиво относиться к ратной науке, отошлю к матери, пусть учит детей нянчить.
Ну, это уже никуда не годится: его, княжича и будущего воина, пошлют детей нянчить. Такое говорят, когда беседуют с дурнем. Но Богданко не разгневался на своего учителя – он получил разрешение ехать, гневаться некогда. Оседлал Серого и погнал знакомой стежкой в Черн, а там свернет, не заезжая в отчий дом, на Веселый Дол. Даже не на Соколиную Вежу, а на Веселый Дол, к Зоринке.
«Если и в этот раз не выйдет, – думал, – постучу в ворота, а то и в терем. Клянусь богом, постучусь, а потом скажу: „Что мне до твоего отца и его гнева, если хочу видеть тебя, быть с тобой – и только!“
Подгонял коня и рвался к Зоринке, но в конце концов горько вздохнул. Это же нужно было такому случиться, что Боривой пошел к уличам и нашел там свою смерть. Мыслимо ли, два года мучился слепотой, просил богов, чтобы открыли ему свет, а теперь снова страдает и снова молит. Грустно ему, когда вспоминает Зоринку, и такая печаль-присуха разрывает ему сердце от тех воспоминаний. Говорил и не устает повторять: сколько лет был незрячим, а сейчас живет рядом с Зоринкой, а видеть ее, встречаться с ней не может. Пока мальчиком был – приезжала, ослеп – тоже приезжала, щебетала-припевала своим ласковым голоском, а теперь ни сама не приезжает, ни его не принимает в Веселом Долу. Меньше бы горевал и тосковал Богданко, если бы знал, что отреклась… Так нет же, знает другое: Зоринка хочет встретиться с ним, а другие не позволяют…
Когда случилась с Боривоем беда, мать-княгиня сказала: «К Вепрам ни ногой», и Богданко должен был привыкать к своей тоске. Было горько, но что он мог поделать, если запрещено, а время все заметней и заметней стирало воспоминание о Зоринке. Да и новые друзья в Черне и вне его, пусть и понемногу, начали занимать место Зоринки. Кто знает, вспомнил бы о девушке, если бы не увидел ее, когда ей уже исполнилось четырнадцать лет. Обожгла своим чудо-взглядом, всколыхнула воспоминания и мысли, а с ними желание снова подружиться с Зоринкой. Ведь не провинилась же девушка перед родом Волотов, а он – перед родом Вепра, чтобы сторониться друг друга и враждовать?
Богданко уже шестнадцать. А поэтому не стал просить разрешения у княгини-матери. Сказал, что едет в Соколиную Вежу, но, не доезжая, свернул и погнал коня на Веселый Дол.
Не подъехал и не постучал в ворота, как делают все, а стоял на опушке леса и ждал, выйдет или нет Зоринка. Много людей выходило и выезжало, скрипели ворота, но Зоринка так и не появилась из-за стен терема. Прошел день, прошел второй, и кто знает, увидел бы ее на третий день, если бы не заметил, как вышла из ворот и направилась в его сторону челядница Зоринки.
– Добрый день, тетушка, – приветствовал Богданко ее издали.
Она остановилась удивленная:
– Добрый день…
– Не узнаете меня?
– Почему же не узнать? Видела княжича, и не раз. А слышала о нем еще больше.
– Если знаете, кто я, наверное, знаете и все остальное. Родители наши враждуют из-за того, что случилось с Боривоем, а мне очень нужно встретиться с Зоринкой. Скажите ей, пусть тайно выйдет.
– Ой, молодец! Сколько тебе лет?
– Шестнадцать уже.
– А Зоринке всего лишь четырнадцать. Мала она еще, чтобы выходить к тебе, да еще тайно.
– Так выйдите и вы с нею. Я только скажу Зоринке одно-два слова.
Челядница колебалась. Но Богданко так просил-молил и так заглядывал в глаза, упрашивая, что женщина не удержалась и уступила.
– Я выведу ее, но не сегодня, а завтра. Жди нас подальше от селения, хотя бы вон на той поляне. В полдень выйдем.
То ли Зоринка так ждала этого свидания, то ли в этом повинна мать-природа, только шла она на встречу и улыбалась, сияла и личиком, и глазами, как не улыбалась и не сияла, наверное, давно.
– Здравствуй, Богданко! – остановилась недалеко и не опустила головы, а смотрела на него и светилась вся. – Поздравляю тебя с выздоровлением-исцелением. Я так рада за тебя, что ой!..
– Спаси тебя бог за добрые слова, – улыбнулся и тоже просветлел лицом. – Приехал, Зоринка, сказать, что вины моей в смерти Боривоя нет, поэтому и вражды между тобой и мной быть не может.
– Я знаю это, – не раздумывая, согласилась девочка. – И вот что скажу тебе, Богданко, хотя мне и жаль Боривоя, но еще больше жаль, что между нашими родами такое творится.
Признание Зоринки и ее доверие не могли не утешить.
– Так, может, нам следует помирить родителей?
– Вот это была бы радость! Но как помирим?
– Приезжай к нам, как раньше приезжала. Увидят, что мы в дружбе с тобой, и смягчатся сердцем.
Он видел, что хочет Зоринка сказать: хорошо, буду приезжать, и не может.
– Что же делать, если не разрешают?
– Ну а если я буду приезжать, выйдешь?
– Чтобы не знали родители?
– Да.
– Такого и тем более не допустят. Да и как же так?
– Если захочешь, найдешь, как поступить.
Только теперь опустила глаза и долго не решалась поднять их.
– Нет, Богданко, – сказала наконец и все-таки посмотрела на него. – Приезжай… приезжай через два года. Гнев родителей уляжется к тому времени, а я стану такой, что смогу выходить тайно.
– За два года всякое может случиться… – сказал Богданко с сомнением.
– Ничего не случится, если поклянемся друг другу.
