Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь (читать книги бесплатно txt) 📗
— Ваше не со скорбями? — доброжелательно улыбнулся он Пахомычу, который засовывал своё письмо за пазуху.
Тот дружественно кивнул, и оба вышли на улицу разговаривая. Священник рассказал, с какими трудами достал билеты супруге и детям и отправил их в Омск. Теперь он знал, что они добрались и «Бог послал кров».
— Место в Омске я себе выхлопотал, но пока не еду. Раненые и отходящие к Отцу Небесному — на моём попечении, — сообщил священник с тоскливо-нудящей озабоченностью. Он направлялся в госпиталь, и ему было по пути с Пахомычем. — Ждут меня с надеждой… кто — чтобы Бог дал поправиться, кто — чтобы принял с прощением.
Хорунжий понимающе посмотрел в бородатое добродушное лицо, и батюшка остановился:
— А от людей маловато внимания к раненым, маловато. Не жертвуют на них. А кто к ним призван долгом — пренебрегают. Мы вот с вами разойдёмся, больше не увидимся — и я вам скажу… Между живыми лежат мёртвые сутками, а вынесут — так складывают покойников под лестницы, даже на чердак. Простите, в сортиры кладут.
Он заговорил тише и так, будто с тревогой объяснял собеседнику, как обойти угрожающую тому опасность:
— Вы думаете, вывезти и предать земле — рук не хватает? Другого не хватает, сударь, другого, и не след нам заблуждаться — что будет.
Хорунжий с интересом спросил:
— Как же быть?
Лицо батюшки отразило нетерпение, он сказал уже другим тоном:
— Верить надо. — Попрощавшись, произнеся: — Бог вас храни! — пошёл в госпиталь.
63
Красные надвигались с запада, с севера и с юга. На фронт уезжали, промаршировав под взглядами публики к вокзалу, неукомплектованные части совсем юных солдатиков-добровольцев — в большинстве вчерашних гимназистов и реалистов с детски-гордыми, отчаянными, бесстрашными лицами.
Публика, в разъедающей страхом взбулгаченности, поддерживала себя толками об ожидаемой помощи — о каких-то отборных ударных батальонах. А налетали известия, как в снегах в степи, под ледяным ветром замерзают целыми взводами плохо обмундированные юнцы.
Нарастало бурление спешки, когда клич «Эвакуация!» означал для кое-кого желание не только вывезти своё, но и прихватить из казённого. В необоримой неразберихе не уронило себя военное чиновничество, отбыв на восток в протопленных, с запасом снеди пульмановских вагонах.
Январь девятнадцатого мёл полотно железной дороги мёрзлыми космами буранов. Когда, казалось, уже не могло быть холоднее, когда выгоняющий слезу воздух замутился от такой густо-тяжёлой стужи, что бледно расплывались все очертания, Оренбург опять сделался красным. На рельсах стояли двадцать восемь исправных паровозов и двести пятьдесят вагонов с товарами — которые у стольких лиц возбуждали аппетиты и достались подарком тем, кто и не помышлял о подобной награде.
В чумоватой атмосфере задышал праздник не праздник, но что-то вроде. По накатанному нечистому городскому снегу затоптался высыпавший отовсюду оборванный народ — бездельно-занятой и ужасно говорливый, — и уж не верилось, что по этим улицам совсем недавно рысаки, всфыркивая, несли сани, в которых привставал разгорячённый, в расстёгнутой шубе, с бутылкой коньяка в руке барин.
Частную торговлю провизией прикончили, а по карточкам выдавали столько, что и мышь не облизнётся, — но взяла силу, слышась на каждом шагу, упрямо-лучезарная присказка: «Сегодня как-нибудь, а уж завтра — блины!»
Терентий Пахомович, постояв в очереди положенные часы, получал как дворник порцию овсяной крупы. Мокеевна была ближе к счастью. Вступив по купленной справке в профсоюз работников нарпита, устроилась поваром в столовую комсостава гарнизона. К весенним сырым метелям порции пшена чахоточно ужались, но Мокеевна приносила со службы коровьи и конские кости с остатками мяса.
Горожане мёрли от тифа и от голода, свозить покойников на лёд Урала запрещалось — а свозили. Мокрые снежные хлопья застилали сложенные наподобие поленниц трупы, но снег стаивал, и зрелище коробило непривычных — каковые, правда, стали редкостью.
Весна устанавливалась гнилая, с туманцами, изморосью, гололедицей. И с новостями иного, чем давеча, характера. Красные выдохлись — с востока наступали войска Колчака, нацеливаясь и на Оренбург. По нему проходили и проходили группками мобилизованные рабочие с тощими мешками за спиной.
В одно мутноватое утро шёл и Терентий Пахомович, но только не с мешком, а с внушительной вязанкой хвороста, который получил от конторы коменданта района — с тем, чтобы изготовить мётлы на лето. По дороге, обгоняя, проезжал воз, и кучер, накренясь с козел, позвал негромко:
— Эй, добрый человек!
Пахомыч, клонившийся под тяжестью ноши, выпрямился, увидел окладистую соломенно-седую бороду, широкую фигуру и узнал Никодима Лукахина из станицы Изобильной. Глянув по сторонам и не обнаружив подозрительных лиц, сказал с впивающимся вниманием:
— Встреча-то неслучайная, Фирсыч?
— Хочу вас подвезти. Вон туда вам? — произнёс Лукахин так, как если бы они вчера только расстались, и показал рукой на видневшееся через квартал здание с арочным ходом во двор.
— Как есть туда.
На гружёном возу нашлось место и для хвороста. Пахомыч поместился на козлах рядом с кучером, который поведал:
— Как красные в город зашли — я вослед сюда ж. Служу по развозу фуража со станции. Ну и из мастерских шорных вожу сбрую в конный полк.
— Похвально, — выжидательно и с иронией сказал хорунжий.
— Я тут проезжал и видал вас… то снег гребёте, то лёд скалываете, — сердито, будто осуждая, сообщал Лукахин, человек нелюдимого, тяжеловатого нрава. — Сегодня еду — вас нету. Значит, по делу пошли. Я во вторую ездку крюк сделал на вашу улицу: может, мол, уже трудится…
— А я как раз и иду.
— Ага. Вон, мол, идёт.
Запряжка поравнялась с арочным ходом, и возчик остановил лошадь. Терентий Пахомович понимал, что земляка побудило к встрече не просто дружеское желание повидаться. В прошлом у них имелось то, что сегодня разговорами бы их не развлекло: зная — это очевидно и для Лукахина, — хорунжий испытывал не столько беспокойство, сколько подъём напряжённой любознательности.
— Зайдём ко мне? — сказал он.
Никодим этого и ждал и молча согласился. Он сделал попытку понести хворост, но хорунжий перехватил вязанку, предостерегающе прошептав:
— Это когда за дворника носили?
Лукахин шёпотом же ответил:
— Да я бы и не взял… так только — чтобы вы не обиделись.
Терентий Пахомович от восхищения крякнул: звук пришёлся на миг, когда хворост очутился у него на спине. Сгибаясь под грузом, покряхтывая и оборачивая голову к спутнику, Пахомыч провёл его через двор к флигелю. Когда вязанка была заперта в кладовке в полуподвале и оба поднялись в комнату, чистенько выбеленную, с деревянным топчаном и железной койкой, Лукахин протянул большущую мослаковатую, будто выделанную из дуба и пропитанную морилкой руку:
— Теперь-то уж со свиданием… — ещё не улыбаясь, но помягчев, старый казак произнёс одними губами: «господин хорунжий».
— Со свиданием, со свиданием, Никодим Фирсыч! — После рукопожатия они обнялись. Хозяин собрался сказать о смерти Варвары Тихоновны, но гость опередил:
— Знаю я про вас. Мне знакомы здешние староверы — ну и был разговор. Дескать, обвенчались приезжие вдовец с вдовой… Тот, кто теперь навроде вам зять, сказал: человек, мол, с умом и очень крепкого характера… И мне что-то вы на ум… Поспрошал я, где вас можно увидеть. Думаю, а коли и не он — авось мне подойдёт с таким характером-то…
Терентий Пахомович словно бы пропустил последние слова мимо ушей:
— Хозяйка моя на службе — управлюсь сам. Супу поедим.
— Благодарствую! — произнёс с достоинством Лукахин. — Лишку времени нет — хватятся меня. Я — два слова сказать…
Хозяин, однако, заставил его сесть на табуретку.
— Тут вот что… — покашляв в кулак, приступил гость. — Дело-то не я придумал, а есть у нас один… — держа в руках шапку, он смотрел на неё и будто решал, что с нею делать. — Сговорились люди: когда наши к городу подступят, а красные, известно, теперь будут стоять крепко… так надо нам подняться и красный комитет перепластать!
