Далёкий край - Задорнов Николай Павлович (е книги .txt) 📗

Чумбоку занимали рассказы гиляка. Он готов подраться с любыми разбойниками. Судя по тому, что говорил Тыген, американы были морскими маньчжурами. Так же плавают и грабят, приезжают за тем же, за чем Дыген. Разница только в том, что на кораблях мачты длиннее.

Чумбоке жаль было совсем покидать Мангму.

— Я не поеду на Удд, — сказал он.

— Ну как хочешь, — ответил гиляк. — А если надумаешь, то приезжай ко мне, как к брату. Приезжай весной.

— Может быть, тогда надумаю, — молвил Чумбо.

Тыген уехал наутро.

Тонкие льды, шурша, потянулись по Мангму.

Вскоре толстые льды появились на реке. Белые глыбы стоймя ползли среди полей тонкого льда. На море и среди лимана обмерзли мели. Все меньше оставалось черной воды. Белые сопки в снегу, серые и белые плывущие льдины, белые острова и мели — все постепенно сливалось в сплошной белизне. Льды останавливались. Вот уж только кое-где остались тепловоды. От них на морозе валили облака пара.

Море светлело вдали. С моря дули жгучие, студеные ветры, загоняя все живое в зимники. Ветры гнали к берегу морские льдины, раскалывали их об утесы, били в прах, громоздили обломки друг на друга.

Амур встал. Вскоре замерз и лиман. Крутые и высокие горы белого льда поднимались на его просторах. Леденящий восточный ветер нес с моря потоки сухого, колючего снега, гнул белые березы на горных обрывах берега, тряс ветви кедров, сбивал шишки, осыпал последнюю желтую хвою лиственниц.

Гиляки собирались на море бить тюленей.

А мороз с каждым днем все крепчал. Побледнела, поголубела синяя полоса в глубине моря. Вскоре уж не стало и голубой полосы, свободной ото льдов. Побелели берега и сопки далекого Сахалина.

Чумбо стал лучше говорить по-гиляцки. Казалось, он быстро становился гиляком и перенимал обычаи народа, среди которого жил. Он знал, когда бить морских зверей, как молиться здешним богам об удаче. Вечерами близ очага люди курили свои короткие самодельные костяные трубки. Чумбо молча вспоминал Одаку, как убили ее родичи, доведенные до безумия шаманом Бичингой.

Он вспоминал, в какой нищете и кабале живут его сородичи, запуганные шаманами, торгашами и приходящими разбойниками. Он вспоминал путь по Мангму; болезнь, занесенную торгашами; опустевшие деревни; безлюдные дома; двери, хлопающие на ветру; полотнища бересты, срываемые ветром с амбаров.

«Теперь уж замерзли все мертвецы. Скоро собаки передохнут с голоду. Ветер наметет сугробы внутрь домов и завалит их когда-то теплые каны».

И тот теплый кан, на котором играл Чумбока в детстве, где его ласкал отец и где потом отдыхал он с любимой рядом после тяжелой работы на реке, этот кан тоже занесло снегом, и дверь того дома так же хлопает на ветру, крыша его дома так же гниет, а новую траву на нее не постелют. И так же, наверно, ветер бересту со старого амбара срывает.

Ночью во сне Чумбока увидел отца. Ла, сидя у костра, рассказывал сказку.

«Твое ружье утопили в воде, — говорил старик, — на дне Мангму русское ружье лежит. Ружье твое, когда утонуло, стало расти. Оно выросло величиной во весь Мангму».

Утром дул ветер, бился о стены зимника.

«Хороший сон я видел», — подумал Чумбока.

Он собирался на охоту и поехал с гиляками на нарах по ледяной степи лимана. Ночью была сильная буря, и вдали взломало лед. Ветер налетал оттуда, где еще вчера была белая равнина, а сегодня опять появилась синяя полоса открытого моря.

1938–1948

Конец