Уарда - Эберс Георг Мориц (полные книги TXT) 📗

Его любимые птицы погибли от голода, змеи вырвались из своих клеток, а обезьяна, испугавшись змей, тоже выскочила наружу.

– Эта скотина, эта дрянь опрокинула горшки с жуками, открыла ящик с мукой, которой я кормлю пгиц и червей, и вся вывалялась в ней! – гневно воскликнул он. – Она выбросила за окно мои ножи, иглы, щипцы, резцы, циркуль и перья. А когда я вошел в комнату, она сидела вон на том шкафу, вся в муке, как эфиоп, день и ночь ворочающий жернов, и, держа в руках свиток папируса, где записаны все мои наблюдения над строением тела животных, этот плод многолетних занятий, склонила голову набок и с самым серьезным видом глядела в него. Я хотел отнять у нее свиток, но она увернулась от меня, выскочила в окно и, усевшись возле колодца, стала яростно мять папирус и рвать его в клочки. Я выскочил вслед за ней, но она уселась в бадью, дернула за цепь и, насмешливо выпучив на меня глаза, исчезла в колодце. Когда же я ее вытащил, она с остатками свитка бросилась в воду головой вниз.

– И утонула? – спросил Пентаур.

– Я снова выудил ее бадьей и положил сушиться на солнце, но она вдобавок ко всему еще наглоталась всяких лекарств и благополучно протянула ноги сегодня в полдень. И записи мои пропали! Кое-что у меня, правда, осталось, но в общем нужно все начинать сначала. Видишь, что получается – даже обезьяны и те враждебно относятся к моей работе, не говоря уже о наших мудрецах. Вон эта бестия лежит в ящике.

Пентаур, который от души смеялся, слушая рассказ друга, выразил сожаление по поводу столь тяжкой утраты.

– Это животное здесь? – спросил он озабоченно. – Ты забыл, что оно должно находиться в молельне бога Тота при библиотеке? Эта обезьяна принадлежит к священному роду собакоголовых [ 169], у нее были найдены все признаки святости.

А библиотекарь доверил ее тебе, чтобы ты вылечил ей больной глаз.

– Глаз-то я ей вылечил, – с наивной непосредственностью заметил врач.

– Но ведь они потребуют у тебя обезьяну целую и невредимую, чтобы отдать ее для бальзамирования, – возразил Пентаур.

– Они… потребуют? – пробормотал Небсехт и взглянул на друга, словно мальчишка, у которого требуют обратно яблоко, давным-давно-уже съеденное.

– Ты, видно, опять что-то натворил?! – воскликнул Пентаур и ласково погрозил ему пальцем.

Врач кивнул.

– Я ее вскрыл и исследовал ее сердце.

– Нет, ты положительно помешался на сердцах, словно какая-нибудь кокетка! – возмутился поэт. – А что сталось с человеческим сердцем, которое должен был достать тебе старый парасхит?

Небсехт, не вдаваясь в подробности, рассказал своему другу, что дед Уарды достал сердце, которое он, Небсехт, исследовал и не нашел там ничего такого, чего бы не было в сердце животного.

– Но я должен увидеть, как оно работает в связи с другими органами человеческого тела! – возбужденно сказал он напоследок. – И я решил твердо: я покидаю Дом Сети и прошу колхитов принять меня в свою касту. Если понадобится, то для начала я готов исполнять работу простого парасхита.

Пентаур объяснил врачу, как невыгодно собирается он изменить свою судьбу, а когда Небсехт принялся горячо ему возражать, воскликнул:

– Мне не нравится это иссечение сердец. Ты же сам говоришь, что оно ничему тебя не научило. Находишь ли ты это занятие хорошим, даже прекрасным, или лишь полезным?

– Мне нет дела, хорошо или плохо то, что я наблюдаю, прекрасно оно или отвратительно, полезным или бесполезным оно окажется, я хочу знать лишь, что происходит, и только.

– Значит, во имя одного лишь любопытства ты собираешься подвергнуть опасности блаженство многих тысяч своих ближних, взвалить себе на плечи печальнейшее ремесло и покинуть эту обитель благородного труда, где мы добиваемся просветления, внутреннего очищения и истины!

Молодой ученый презрительно рассмеялся. На высоком лбу Пентаура вздулись гневные жилы, а в голосе зазвучала угроза, когда он спросил:

– Неужели ты думаешь, что твои руки и глаза нашли истину, которую вот уже тысячи лет тщетно ищут самые благородные умы? Ты без всякой пользы копошишься в пыли и из-за этого уподобляешься людям, обуреваемым плотской похотью, и чем уверенней считаешь ты себя обладателем истины, тем дальше влечет тебя за собой жалкое заблуждение!

– Если бы я действительно воображал, что уже обладаю истиной, то разве стал бы я тогда ее искать? – возразил Небсехт. – Чем больше я наблюдаю и познаю, тем острее чувствую ничтожность наших возможностей и знаний.

– Это, конечно, звучит очень скромно, – ответил поэт. – Однако мне известно, что твоя работа преисполняет тебя самоуверенности. Тебе кажется несомненным все то, что ты видишь глазами и осязаешь пальцами, а неверным, ложным, ты с усмешкой превосходства называешь все то, что не поддается твоему чувственному познанию. Но ведь эти самые опыты познания ты производишь только в сфере чувств, забывая при этом, что существуют еще вещи совершенно иного порядка.

– Эти вещи мне неведомы, – невозмутимо заявил Небсехт.

– А мы, посвященные, все свое внимание сосредоточиваем на них! – воскликнул поэт. – Догадки об их свойствах и характере были высказаны в нашей среде еще несколько тысячелетий назад. Сотни поколений испытывали эти предположения, одобрили их и передали нам по наследству уже как веру. Пусть все наши знания несовершенны, все же особо одаренные пророки могут заглядывать в будущее, и многим простым смертным даруется чудесная сила. Правда, все это противоречит законам чувственного познания, а ведь ты склонен признавать лишь их, и вместе с тем все объясняется так легко, если мы допустим существование вещей более высокого порядка. Дух божества живет как в природе, так и в каждом из нас. Человек, наделенный лишь чувственным познанием, может достичь только низшей ступени знания, а в пророке действует высшее свойство божества, то есть всезнание в чистой его форме, и чудотворец способен совершать сверхъестественные деяния не благодаря силе человека, а благодаря всемогуществу божества, не ограниченному никакими пределами.

– Избавь меня от всех этих пророков и чудес! – воскликнул врач.

– Мне думается, что даже тот порядок вещей в природе, который ты признаешь, каждую минуту являет тебе поразительнейшие чудеса, – не унимался Пентаур. – Да, единое божество порой нарушает обычный порядок вещей, чтобы обратить ту часть своего существа, что мы называем нашей душой, к высшему целому, к которому она принадлежит, иными словами, к себе самой. Не далее, как сегодня, ты видел, что сердце священного овна…

– Постой, постой! Наивный ты человек! – прервал Небсехт своего друга. – Это священное сердце взято из груди жалкого барана. А барана за гроши купил у барышника один пьяница-воин и зарезал его у очага некоего нечистого, а презренный парасхит вложил его в грудь Руи и… и…– С этими словами Небсехт открыл ящик, выкинул из него на пол труп обезьяны, какие-то тряпки и, вытащив алебастровую чашу, протянул ее поэту. – Вот эти мышцы, плавающие здесь в рассоле, бились когда-то в груди пророка Руи. А сердце моего барана будут завтра нести впереди процессии! Я бы сразу рассказал тебе об этом, если бы не дал себе обет молчать ради старика, и потом… Но что с тобой?

Пентаур отвернулся от друга и, закрыв лицо руками, глухо застонал, словно от жестокой боли.

Небсехт понимал, что творится в душе друга. Подобно ребенку, намеревающемуся просить у матери прощения за свой проступок, он подошел к Пентауру, робко остановился позади него, но так и не решился заговорить.

Прошло несколько томительных минут. Вдруг Пентаур выпрямился во весь свой высокий рост, порывисто воздел руки к небу и воскликнул:

– О Единый! Хотя ты и роняешь с неба звезды летней ночью, но все же твой извечный и неизменный закон в прекрасной гармонии направляет по орбитам «не знающих отдыха»! [ 170] О ты, пронизывающий вселенную чистый дух! О ты, внушающий мне отвращение к лжи, действуй же и дальше, в мыслях моих – как светоч разума, в поступках моих – как добро, а в словах – как истина, только как истина!