Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Раскина Елена Юрьевна (читать книги бесплатно .TXT) 📗
Наталья ответила просто: «Глупа была Дуня, а Петруша все умную искал…»
— Да разве у матушки ума не хватало? — оскорбился царевич.
— Хватало-то хватало, — объяснила тетка, — да только бабьего. А государь наш Петр Алексеевич в ней мужской ум хотел видеть.
— Разве бывает в женщинах мужеский ум? — усомнился царевич.
— Может, и не бывает, — вздохнула Наталья. — Да царь все его ищет! Во мне нашел, вот и в жене найти хочет! Чтобы не просто женой, а советчицей и подругой ему была…
— Ум Господь по своему произволению каждому дает. И ежели матушке Господь его мало дал, карать за это не по справедливости! — горячо воскликнул царевич.
— Молчи, Алешка, не гневи отца, да и меня не гневи! — рассердилась Наталья Алексеевна.
Больше они о Евдокии не говорили.
Когда царевич тайком от Натальи Алексеевны поехал в Суздаль, чтобы увидеться с матерью, тетка осерчала и рассказала об этой его провинности отцу. Последовали кары и наказания — но не слишком жестокие, поскольку Наталья, опомнившись, умоляла государя пощадить сына. Алексей всерьез обиделся на Наталью, но безмужняя и бездетная царевна все же любила своего племянника, и царевич хорошо знал об этом. Любил ли он ее в ответ — бог весть. Ответной любви мешало то, что никогда — и ни за какие блага земные и награды небесные — царевна не посмела бы осудить действия любимого брата, царя Петра, а царевич частенько осуждал поступки отца.
И вот теперь, через несколько лет после этого разговора, царь нашел себе такую подругу-советчицу. Она принимала православие, царевичу велели быть ее крестным отцом. Ах, как он ненавидел подругу отца в эти минуты! Ненавидел за то, что отец признал ее «умной», а мать по-прежнему величал «Дунькой-дурой» и за глаза, и в прямо в глаза царевичу. За то, что она теперь будет рядом с отцом, занимая законное перед Богом и людьми место венчанной царевой супруги — его матери!
К Алексею подошла царевна Наталья, тихо тронула его за рукав, по-матерински (или по-сестрински?) погладила по плечу, прошептала на ухо: «Не тужи, Алеша! Перемелется, добро будет». «Горе будет, — убежденно шепнул он в ответ. — Не нужен я отцу, погубит он меня вслед за матушкой…» Петр услышал, что сестра и сын шепчутся, не разобрал слов, но все же недовольно дернул плечом. Сын Евдокии раздражал его своей непохожестью, инаковостью и, как думал Петр Алексеевич, чуждостью всем его делам и начинаниям. Царь с надеждой посмотрел на округлый живот Екатерины, в котором зрел, креп настоящий, подлинный наследник! Не выдержал и прямо во время обряда крещения подошел к своей Кате и нежно, благодарно коснулся рукой ее живота. Екатерина ласково улыбнулась ему в ответ. Теперь она и в самом деле перестала быть Мартой. Должно быть, Марта Крузе умерла, а здесь, на чужбине, в разлуке со всем, что было ей раньше дорого, рождалась новая женщина, и не просто женщина, а царица.
Накануне принятия православия к Марте в Преображенское приехал пастор Глюк и попросил у царевны Натальи разрешения повидать воспитанницу. Наталья Алексевна охотно согласилась. Она знала, что Петр Алексеевич считает пастора человеком ученым и мудрым, и даже другом, а вскорости сей достойный человек и вовсе станет царю тестем. Так пусть этот служитель Божий поговорит с воспитанницей, благословит ее на новую жизнь и будущий брак с государем Всея Руси.
Марта сразу заметила, что пастор уже не выглядел таким несчастным и надломленным, как после взятия Мариенбурга. Хлопоты с московской гимназией, дела науки и образования занимали его всецело. В глазах преподобного Эрнста Глюка понемногу появился новый, лихорадочный блеск, жажда действий и свершений. Он стал привыкать к России и к русским, смирялся с ними, как смирился с тем медведем, что привел когда-то к нему в дом Петр Алексеевич. О царе он отзывался в целом хорошо, с уважением, хоть и отмечал в нем излишнюю жестокость, гневливость и нетерпимость. Во дворце царевны пастор и Марта разговаривать не стали (у стен есть уши, особенно у дворцовых!) и пошли на берег Яузы, туда, где еще совсем недавно Марта и Даша обсуждали обычаи и нравы «бабьего царства» Натальи Алексеевны. Теперь стояла осень, накрапывал дождик, желтые листья уныло ложились на рябь воды. Пастор обнял воспитанницу и отвел под сень огромных столетних дубов.
— Береги себя, девочка, — назидательно сказал преподобный Глюк. — Я знаю, теперь в тебе новая жизнь. Храни ее, молись Богу, дабы произвести на свет дитя без лишних мучений.
Не об этом, отнюдь не об этом хотел он говорить сейчас с воспитанницей, и кому, как не ей, было понимать его чаяния!
— Вы презираете меня, отец? — опустив глаза, спросила Марта.
— За что, милая?
— За то, что я не осталась верна Йохану. Ему самому — или его памяти, неважно.
— Я долго думал над этим, Марта, и мысленно беседовал с твоим отцом. Однажды мне даже показалось, что я слышу голос Самуила Скавронского. Не берусь утверждать, что его тень вновь приходила ко мне, но я услышал этот голос сердцем…
— И что же сказал мой отец? — дрожащим от волнения голосом спросила Марта.
— Что таковая твоя участь, девочка. Участь Эсфири. Ты должна стать рядом с этим великим и страшным получеловеком-полутитаном, царем Петером.
— Получеловеком… Зачем только я полюбила царя, отец?!
— И ты еще спрашиваешь, Марта? — Во внезапном озарении пастор простер вперед длань и заговорил вдохновенно: — Божественное предначертание таково, что ты должна помочь этому государю остаться в памяти потомков славным и мудрым властителем, а не жестоким и неправедным тираном. Смиряй его гнев, обуздывай его жестокосердие, заступайся перед ним за подданных его, как царица Эсфирь заступилась за народ иудейский. В этом твой путь и предназначение. Я говорю тебе это не как твой названый отец, а как служитель Божий!
— А если я не смогу? Если этот крест — не по мне?
— Ты сможешь, Марта, ты — храбрая и сильная. Ты добрая, и Господь не оставит тебя. Если недостанет твоих сил, молись! Он укрепит тебя и поддержит дланью своею! Но не используй свое влияние на царя Петера во зло. Поклянись мне в этом! Христом, Спасителем нашим, поклянись!
— Клянусь! — как эхо, ответила Марта, поцеловав по-прежнему покоившийся у нее на груди материнский крестик.
— Могу ли я принять русскую веру, отец мой? — с надеждой спросила Марта у пастора. — Вправе ли я отречься от веры родителей ради ребенка, который ныне во мне?
— Прими веру будущего мужа, Марта. Она — тоже христианская, как и вера твоих родителей. Я не принуждал тебя принять лютеранство, но ты не сможешь остаться в вере римско-католической, если муж твой и дети — в вере восточно-греческой. Менять веру — большой грех, но смилуется над тобой Господь, узнав о путях твоих.
На глаза Марты навернулись слезы.
— Вы самый лучший человек на свете, отец, — проговорила она. — Петер — он и светлый, и темный, а вы — только светлый. В вас нет греха… Я бы стала перед вами на колени, если бы живот не мешал.
— В каждом человеке есть грех, девочка… А становиться передо мной на колени не нужно, я всего лишь скромный служитель Божий. Береги ребенка.
Пастор заботливо поправил на Марте плащ, по-отцовски обнял ее за плечи.
— Пойдем, голубка, — тихо и ласково сказал он. — Пойдем, Эсфирь моя прекрасная… Прости, что не спас тебя от участи скорбной! Видно, и не по силам это человеку… Ты могла быть счастливой, а станешь сильной. Верно, так судил Господь!
Сейчас, в храме, когда православный священник крестообразно касался лица ее елеем, Марта вспоминала этот разговор с пастором. Тяжесть уходила из души, становилось легко и свободно. Но вдруг горестный вздох раздался за ее спиной. Марта, не оборачиваясь, почувствовала, что это вздыхает царевич. Нелюбимый сын, с детских лет отвергнутый отцом, горько и болезненно ощущал свое унижение.
Петр тоже услышал этот вздох, и щека его нервически дернулась от гнева. Марта бросила в сторону мужа умоляющий взгляд, и тот промолчал, дабы не нарушать священный обряд. Царевна Наталья снова подошла к царевичу и сжала его ладонь. «Тише, Алеша, — шептала она. — Батюшка больно гневлив сегодня, смирись…»
