Бунташный век. Век XVII (Век XVII) - Шукшин Василий Макарович (библиотека книг TXT) 📗
Иосиф усердно клал перед Богородицей земные поклоны, шептал молитву, на атамана не смотрел.
Степан с томлением великим оглянулся кругом… Посмотрел на митрополита, еще оглянулся… Вдруг подбежал к иконостасу, вышиб икону Божьей Матери и закричал на митрополита, как в бою:
— Не ври, собака! Не врите!.. Если б знал бога, рази б ты обидел калеку?
— Батька, не надо так… — ахнул Алешка.
— Бей, коли, руби все, — смиренно сказал Иосиф. — Дурак ты, дурак заблудший… Что ты делаешь? Не ее ты ударил! — Он показал на икону. — Свою мать ударил, пес.
Степан вырвал саблю, подбежал к иконостасу, несколько раз рубанул сплеча витые золоченые столбики, но сам, видно, ужаснулся… постоял, тяжело дыша, глянул оторопело на саблю, точно не зная, куда девать ее…
— Господи, прости его! — громко молился митрополит. — Господи, прости!.. Не ведает он, что творит. Прости, господи.
— Ух, хитрый старик! — вырвалось у Матвея.
— Батька, не надо! — Алешка заплакал, глядя на атамана. — Страшно, батька…
— Прости ему, господи, поднявшему руку, не ведает он… — Митрополит смотрел вверх, на распятие, и крестился беспрестанно.
Степан бросил саблю в ножны, вышел из храма.
— Кто породил его, этого изверга! — горестно воскликнул митрополит, глядя вслед атаману. — Не могла она его приспать грудного в постеле!..
— Цыть! — закричал вдруг Матвей. — Ворона… Туда же — с проклятием! Поверни его на себя, проклятие свое, бесстыдник. Приспешник… Руки коротки — проклинать! На себя оглянись… Никона-то вы как?.. А небось языки не отсохли — живы-здоровы, попрошайки.
Степан шагал мрачный через размахнувшийся вширь гулевой праздник. На всей площади Кремля стояли бочки с вином. Казаки и астраханцы вовсю гуляли. Увидев атамана, заорали со всех сторон:
— Будь здоров, батюшка наш, Степан Тимофеич!
— Дай тебе бог много лет жить и здравствовать, заступник наш!
— Слава батюшке Степану!
— Слава вольному Дону!
— С нами чару, батька?
— Гуляйте, — сказал Степан. И вошел в приказную палату.
Там на столе, застеленном дорогим ковром, лежал мертвый Иван Черноярец. Ивана убили в ночном бою.
Никого в палате не было.
Степан тяжело опустился на табурет в изголовье Ивана.
— Вот, Ваня… — сказал. И задумался, глядя в окно. Даже сюда, в каменные покои, доплескивался шумный праздник.
Долго сидел так атаман — вроде прислушивался к празднику, а ничего не слышал.
Скрипнула дверь… Вошел Семка Резаный.
— Что, Семка? — спросил Степан. — Не гуляется?
Семка промычал что-то.
— Мне тоже не гуляется, — сказал Степан. — Даже пить не могу. Город взяли, а радости… нету, не могу нисколь в душе наскрести. Вот как бывает.
И опять долго молчал. Потом спросил:
— Ты богу веришь, Семка?
Семка утвердительно кивнул головой.
— А веришь, что мы затеяли доброе дело? Вишь, поп-то шумит… бога топчем. Рази мы бога обижаем? У меня на бога злости нету. Бога топчем… Да пошто же? Как это? Как это мы бога топчем? Ты не думаешь так?
Семка покачал головой, что — нет, не думает. Но его беспокоило что-то другое — то, с чем он пришел. Он стал мычать, показывать: показывал крест, делал страшное лицо, стал даже на колени… Степан не понимал. Семка поднялся и смотрел на него беспомощно.
— Не пойму… Ну-ка ишо, — попросил Степан.
Семка показал бороду, митру на голове — и на храм, откуда он пришел, где и узнал важное, ужасное.
— Митрополит?
Семка закивал, замычал утвердительно. И все продолжал объяснять, что митрополит что-то сделает.
— Говорит? Ну… Чего митрополит-то? Чего он, козел? Лается там небось? Пускай…
Семка показал на Степана.
— Про меня? Так. Ругается? Ну и черт с им!
Семка упал на колени, занес над головой крест.
— Крестом зашибет меня?
— Ммэ… э-э… — Семка отрицательно затряс головой.
И продолжал объяснять: что-то страшное сделают со Степаном — митрополит сделает.
— A-а!.. Проклянут? В церквах проклянут?
Семка закивал утвердительно. И вопросительно, с тревогой уставился на Степана.
— Понял, Семка: проклянут на Руси. Ну и… проклянут. Не беда. А Ивана тебе жалко?
Семка показал, что жалко. Очень… Посмотрел на Ивана.
— Сижу вот, не могу поверить: неужели Ивана тоже нету со мной? Он мне брат был. Он был хороший… Жалко. — Степан помолчал. — Выведем всех бояр, Семка, тада легко нам будет, легко. Царь заартачится — царя под зад, своего найдем. Люди хоть отдохнут. Везде на Руси казачество заведем. Так-то… Это по-божески будет. Ты жениться не хошь?
Семка удивился и показал: нет.
— А то б женили… Любую красавицу боярскую повенчаю с тобой. Приглядишь, скажи мне — свадьбу сыграем. Ступай позови Федора Сукнина.
Семка ушел.
Степан встал, начал ходить по палате. Остановился над покойником. Долго вглядывался в недвижное лицо друга. Потрогал зачем-то его лоб… Поправил на груди руку, сказал тихо, как последнее сокровенное напутствие:
— Спи спокойно, Ваня. Они за то будут кровью плакать.
Пришел Сукнин.
— Ступай к митрополиту в палаты, возьми старшего сына Прозоровского, Бориса, и приведи ко мне. Они там с матерью.
Сукнин пошел было исполнять.
— Стой, — еще сказал Степан. — Возьми и другого сына, младшего, и обоих повесь за ноги на стене.
— Другой-то совсем малой… Не надо, можеть.
— Я кому сказал! — рявкнул Степан. Но посмотрел на Федора — в глазах не злоба, а мольба и слезы стоят. И сказал негромко и непреклонно: — Надо.
Сукнин ушел.
Вошел Фрол Разин.
— Там Васька разошелся… Про тебя в кружале орет что попало.
— Что орет?
— Он-де Астрахань взял, а не ты. И Царицын он взял.
Степан горько сморщился, как от полыни; прихрамывая, скоро прошел к окну, посмотрел, вернулся… помолчал.
— Пень, — сказал он. — Здорово пьяный?
— Еле на ногах…
— Кто с им? — Степан сел в деревянное кресло.
— Все его… Хохлачи, танбовцы. Чуток Ивана Красулина не срубил. Тот хотел ему укорот навести…
Степан вскочил, стремительно пошел из палаты.
— Пойдем. Счас он у меня Могилев возьмет.
Но в палату, навстречу ему, тоже решительно и скоро вошел Ларька Тимофеев, втолкнул Степана обратно в покои… Свирепо уставился атаману в глаза.
— Еслив ты думаешь, — заговорил Ларька, раздувая ноздри, — что ты один только в ответе за нас, то мы так не думаем. Настрогал иконок?!.
Степан растерянно, не успев еще заслониться гневом, как щитом, смотрел на есаула.
— Ты что, сдурел, Ларька? — спросил он.
— Я не сдурел! Это ты сдурел!.. Иконы кинулся рубить. А митрополит их всем показывает. Зовет в церкву и показывает… Заместо праздника-то… горе вышло: испужались все, дай бог ноги — из церквы. На нас глядеть боятся…
До Степана теперь только дошло, как неожиданно и точно ударил митрополит: ведь он же сейчас нагонит на людей страху, отвернет их, многих… О проклятый, мудрый старик! Вот это — дал так дал.
Степан сел опять в кресло. Посмотрел на Ларьку, на брата Фрола… Качнул головой.
— Что делать, ребята? Не подумал я… Что делать, говорите? — заторопил он.
— Закрыть церкву, — подсказал Фрол.
— Как закрыть? — не понял Ларька.
— Закрыть вовсе… не пускать туда никого.
— А? — вскинулся с надеждой Степан.
— Нет… видели уж, — возразил Ларька. — Так хуже.
— А как? — чуть не в один голос спросили Степан и Фрол. — Как же? — еще спросил Степан. — Разбегутся ведь, правда.
— Сам не знаю. Выдь на крыльцо, скажи: «Сгоряча, мол, я…»
— Ну, — неодобрительно сказал Степан. — Это что ж… Знамо, что сгоряча, но ведь — иконы! А там — мужичье: послушать послушают, а ночью все равно тайком утянутся. Где Матвей? Ну-ка, Фрол, найди Матвея.
— Э-э! — воскликнул Ларька. — Давай так: я мигом найду монаха какого-нибудь, научу его, он выйдет и всем скажет: «Там, мол, митрополит иконы порушенные показывает: мол, Стенька изрубил их — не верьте: митрополит сам заставил меня изрубить их, а свалить на Стеньку». А?
