Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович (серии книг читать онлайн бесплатно полностью TXT) 📗
— Здорово, Дарима! Ты чего здесь? — Харчи ребятам привезла.
Услышав ее голос, Федос резко повернулся, как-то нелепо взмахнул руками и деревянным шагом подошел к ней. Кашлянул.
— Как живешь?
— Живу…
Замолчали. Федос исподлобья смотрел на девушку. Дарима закручивала и раскручивала ремешок бича. За дощатым забором завывала циркульная пила, гудел трактор. Лучке было неловко, что он оказался рядом с ними, но что-то мешало уйти.
— Богомазов, твоя очередь! — крикнул механик.
Федос пошел оглядываясь, потом остановился, торопливо сказал:
— Подожди… я сейчас.
У трактора ему что-то говорил механик, но он вряд ли слушал.
Поднимаясь на трактор, зацепил длинными своими ногами сумку с инструментом, на землю со звоном посыпались ключи, воротки и отвертки. «Балбес!» ругнул его Лучка про себя и косо глянул на девушку. Дарима стояла, чуть подавшись вперед.
Наконец Федос сел на железную тарелку сиденья, его руки заметались по высветленному ладонями колесу руля, трактор дернулся, кашлянул и заглох. Жамбал стал крутить заводную рукоятку, механик что-то сердито сказал Федосу и наклонился к мотору.
— Экий оболтус! Полюбуйся на него, — сказал Лучка.
— Зачем тебе ругаться? — с укором спросила его Дарима и быстро пошла за ворота МТС.
Трактор зарокотал снова, и Федос поехал. На этот раз у него все получилось гладко. Сделав круг, он передал руль другому, курсанту и сразу же пошел к Лучке, нахмурился, обвел взглядом двор, намерился идти за ворота, по Лучка остановил его.
— Сейчас двенадцать ударит. Пойдем обедать ко мне. Елена славную ботвинью сотворила. Охладимся.
— Я домой пойду…
— Поля па работе?
— Работает.
— Ну, вот. Наверно, и поесть нечего… Пошли, не разговаривай. По случаю того, что в трактористы выходишь, не худо бы и бутылку распить. Но это после работы.
Федос пошел с неохотой. Как ни старался Лучка растормошить его разговором, ничего не получилось.
Не знаешь ты цены жизни, Федос, вздохнул Лучка. Такая лафа привалила трактористом стал. Работа по сердцу самое главное. Всему другому цена небольшая. Хорошая работа, к примеру, важнее тебе, чем добрая баба. Они, бабы, Федос, все одинаковые. До свадьбы такие все хорошие, завлекательные, прямо ангелы с иконы. А женись и не заметишь, как из твоего ангела черт получился. Согласен ты со мной?
— Согласен, — сквозь зубы проговорил Федос, наверно, для того только, чтобы он не вязался к нему.
Лучка и не стал больше рассуждать о бабах, но дал себе слово не спускать глаз с брата. Теперь Федосу пятиться некуда.
14
Благодатным выдалось лето 1936 года. Часто шли дожди, и на влажной земле наросли густые травы, даже степь все лето оставалась зеленой, ее не выжгло, как обычно, горячее июльское солнце, урожай хлебов созрел такой, какого и старики не помнили: озимая рожь на многолетней залежи, разодранной тракторами, вымахала в рост человека, а местами в ней мог свободно скрыться всадник; хороша была и пшеница, она почти везде полегла от тяжести зерна.
С началом страды опустела Тайшиха. Весь народ, кроме стариков и детишек, в поле. Урожай радовал людей, и работали дружно, споро. На полевом стане доска висела, в два цвета крашенная, одна половина красная, на нее заносили фамилии передовиков, на другую, черную половину, попадали те, кто не доработал до нормы. Мужики вслух посмеивались над располовиненной доской, но про себя почти все одобряли такой порядок. По заслугам честь, по чести место.
Игнат и Настя косили пшеницу. В звене с ними работал Тараска Акинфеев со своей Нюркой. Баба у Тараски смирная, работящая, но сам он из леней лень. Так и смотрит, как бы под суслон завалиться, полежать в холодке. Все на черной половине доски красовался, потом его Белозеров к Игнату приставил…
Настя ведет прокос первой, за ней Игнат, за Игнатом Нюрка, Тараска тащится последним. Сопит на все поле. Тяжело ему, жирному, такую работу делать. Лучше всех, как бы играючи, косит Настя. Взмахивая косой, она не поворачивается всем корпусом, а лишь слегка водит плечами. Если всем корпусом поворачиваться, кажется, что косить легче, удобнее, но быстро устаешь, и бока болят вечером. Настин сарафан подоткнут, ноги в легких тапочках твердо, прочно упираются в землю, за ними двумя ровными ниточками тянется след примятая щетина жнивья. Хорошо, легко Игнату идти за Настюхой. Раз за разом взлетают косы с грабельками, прикрепленными к косовищу, разом опускаются вжик! И снова вжик, вжик! С шуршанием ложится в валок срезанная пшеница, колос к колосу, срез к срезу.
Закончив прокос, Настя улыбается Игнату устало.
— Отдохнем?
Тараска, заслышав о передышке, жмет к концу прокоса изо всех сил, сшибив последние колосья, валится брюхом на землю, дрыгает ногами, истошно орет.
— Нюрка, пить! Умираю!
Нюрка достает из-под суслона ведерный туес с ботвиньей, Тараска, облапив его руками, пьет, потом снова валится на землю и охает, стонет, гладит бока. Рубаха на нем мокрая, пот сбегает с затылка на розовую, пухлую, как у ребенка, шею. Настя пошлепывает его по округлой спине, приговаривает:
— Бедненький, исхудал-то ты, измаялся…
— Три раза Нюрка штаны ушивала, как страдовать начали. Спроси у нее. Тараска переворачивается на спину, закрывает ладонью глаза от солнца.
— Чего же не сидел в своей кладовой?
— Попробуй, усиди…
— Тянет на поля? — смеется Настя.
— Стишка турнул из кладовой. А на поля меня никогда не тянет. Мне бы в городе, в каменном доме, чтобы солнце не припекало, сидеть и пиво холодное посасывать. Хочу я в начальники вылезти. Нюрку себе в заместители возьму.
Игнат потирает переломленную руку, улыбается в бороду, слушая треп Тараски. Усталость приятной истомой разливается по телу, полевая прохлада овевает горячее лицо. На косогоре трещит конная жатка, взмахивая решетчатыми крыльями, рассыпавшись цепью, по всему полю вяжут снопы бабы, за ними снуют неутомимые, как мураши, ребятишки, ставя снопы в суслоны. Вся Тайшиха тут. И в старину вся деревня выходила на страду. Но тогда было другое. Каждый хозяин копался на своей полоске, с завистью глядя на тех, у кого много рабочих рук и кони добрые, страшился, что не успеет убрать урожай до снега, лютовал на работе, крыл матом жену и детей.
— Ну что, начали? — спросила Нюрка.
— Во, ударница выискалась… — заворчал Тараска. — Все равно премию не дадут.
— Но все-таки встал, охая, взялся за косу.
Вечером Настя и Нюрка уезжали домой, доить коров, а Игнат и Тараска косили до потемок. На полевом стане Тараска первым делом шел к доске, тыкал в свою фамилию пальцем, спрашивал мужиков:
— Это как, а?
Звено Игната было неизменно в числе первых. И здесь, у доски, Тараска прямо раздувался от гордости, задирал всех, кто был ниже его на красной половине.
— Эй, Гришуха, тебе одна строчка до черной доски осталась.
— Сам с нее недавно укочевал.
— В том-то и дело, что укочевал. А знаешь, Гришуха, почему так у тебя получается?
— Почему?
— Параньку на полевом стане при себе держишь. Сила твоя не туда уходит.
Мужики не сердились на Тараску, добродушно посмеивались над его шуточками и необидным бахвальством.
Никогда, кажется, Игнату не работалось так, как в ту теплую осень, никогда не чувствовал он себя таким спокойным, уравновешенным, избавленным от липкой паутины прошлых раздумий. Засыпая на телеге под звездным небом, он с радостью думал о завтрашнем дне, как снова будет идти следом за женой, сваливая сухо шуршащую-пшеницу, как Настюха улыбнется, повернувшись в конце прокоса, и что-нибудь спросит, будто догадываясь, как много значит для него видеть ее улыбчивое лицо, слышать ее голос.
После того, как хлеб сжали, связали снопы и заскирдовали, правление колхоза решило отпраздновать День урожая. С вечера у конторы сколотили помост, поставили на него столбы, обтянутые красной материей, вывесили флаги. Утром улицу запрудил народ, ждали необычного, чего раньше никогда не бывало. Ребятишки, как воробьи, сидели на заборах, бабы угощали друг друга калеными орехами, мужики неторопливо поглядывали на пустой пока помост, кое-кто любопытствовал, будет ли ради праздника колхозная выпивка. Белозеров и Рымарев сновали в толпе, что-то шептали на ухо то одному, то другому. Увидев Настю и Игната, Белозеров потянул их в сторону.
