Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь (читать книги бесплатно txt) 📗
Ну, а что сможет Марат? Обратиться наверх? Чем же виноват перед центральной властью, перед вождём журналист, нашедший обличительный документ о карьеристе и подлом трусе, которого вознесла волна первых месяцев революции? Эпизод далёкой весны восемнадцатого года… Болезненно нервировать он может только родственников. Да, дед Марата сидит весьма высоко. Но и внук и он служат вождю, а не вождь им. Хорошему же хозяину всегда пригодится любая, а тем более такая правда о родне его служащих. В угоду им с их понятной озабоченностью — наказывать за находку журналиста?
Желательные выводы давались Юрию без заминки, поскольку рассуждения не покидали область воображаемого. Через несколько недель упоительных упражнений ума он до того свыкся со «сценой в кафе», что порой забывал о её принадлежности к будущему. Наиболее реалистичным «выглядело», как Марат в исступлении сбрасывает со стола снедь…
И вдруг излюбленный эпизод зловеще канул во тьму. Будто в кафе выключили электричество. Мысленному взору явилась не отварная, под белым соусом индейка, а баланда с перловкой.
Был август 1936, когда жирной чернотой газетных заголовков грянуло: «Иуды!», «Диверсанты!», «Бешеные собаки!» В Москве начался процесс по делу об «Антисоветском объединённом троцкистско-зиновьевском центре». Среди подсудимых фигурировал дед Марата — и был приговорён к расстрелу.
Вакер почувствовал себя, будто заразившимся серьёзной болезнью. Внуку теперь не миновать перемены места, и не пахнет ли новое сыростью и гнилью? Неотступно-методично рисовалось: Марат, арестованный, налитыми кровью глазами уставился в миску с баландой.
Не так давно Юрий баловался мыслишкой просигналить наверх о «перегибах», которые позволяет себе Житоров, впадая в палаческий раж. Предвкушение кары, могущей нависнуть над другом, помогало сохранять, после нанесённых им обид, душевное равновесие. Но далее вдохновенных прикидок о «сигнале» Вакер бы не пошёл. Вредить карьере друга не следовало — это могло сказаться на задуманной книге. И сейчас именно её судьба, судьба начатой и столь многообещающей рукописи, мучительно тревожила Юрия.
Он уехал в командировку на Дальний Восток. Там, в местном райисполкоме просматривая центральные газеты, замер над статьёй в «Правде» о перерожденцах. Засорённость ими аппарата власти, говорилось в статье, особенно велика в местах, где к руководству органами НКВД подобрались враги народа. Как пример была названа Оренбургская область.
Вернувшись в Москву, Вакер пришёл на редакционную летучку осунувшийся, с настроением предельно сжатой и готовой лопнуть пружины. Зам главного редактора, который был и секретарём партийной организации, взглянул на него раз-второй: с «деланно-отстранённым любопытством», — определил Юрий.
По окончании летучки зам пригласил его в свой кабинет. Когда они оказались наедине, Вакер спросил принуждённо-независимо и, вопреки намерению, развязно:
— У вас новость для меня?
— Оренбург… — произнёс парторг тихо и мрачно, посматривая на Юрия каким-то боковым, шарящим взглядом.
— Житоров — перерожденец и самодур! — начал Вакер неожиданным для него странно гортанным голосом. — Помпадур! — прибавил со страстью как нечто необыкновенно бранное и гневно перевёл дух.
— Вы были с ним дружны…
— Как я мог с ним дружить, — зашептал Юрий, оправдываясь и негодуя, — если мы работаем в совершенно разных структурах?! И уровни — абсолютно разные?!
Парторг сделал вывод о манёвренности коммуниста и не счёл нужным цепляться.
— Нас в горкоме собирали, секретарей, ориентировали на бдительность… поставили в известность о выявленных врагах… Житоров расстрелян.
Юрий с тяжёлой тщательностью готовился к тому, что услышит это. Настраивал себя на нужную реакцию — настраивал с тех минут, когда прочитал статью в «Правде». И всё равно теперь коробяще стянуло сухостью лоб, холодок внезапно побежал под ворот рубашки.
Отчаянно и скандально-легковесно вырвалось то, что он хотел произнести сурово:
— По делам и наказание!
Придя в свою квартиру на Неглинном проезде, он присел на табуретку у двери, будто проситель в учреждении. «Я деморализован. Так нельзя!» — повторил в себе несколько раз, прежде чем, наконец, встал. Пора было ужинать, но мысль о пище претила. Пропустить стопку?.. Он чувствовал, что в нынешнем состоянии «вибрирующе-критического натяжения» уже не окоротит себя… идти утром на работу в мёртво-тошнотном похмелье?
Надо подтянуться, взять себя в руки. Эта внутренняя команда обернулась желанием прибрать в комнате. Он стал вытирать пыль: с книг — сухой тряпкой, с мебели — влажной. Затем вымыл пол. За делом казалось, что скребущие на сердце кошки притупили когти. Сев за письменный стол, достал рукопись. До глубокой ночи он прибавлял бы фразу за фразой — несмотря на усталость от дневной беготни корреспондента… Понимание, что всё пошло насмарку, что его могут и арестовать, — нахлынуло вдруг, будто в первый раз, с неукротимостью, от которой мурашки забегали по телу.
«Бац — и вдребезги!» — повторялось в уме как бы с удовлетворением полного краха. Он зачем-то выключил настольную лампу — и включил снова. На рукопись больно было смотреть… Весна восемнадцатого в Оренбуржье, история с истреблением отряда неминуемо выведут на фигуру Зиновия Житора. Неважно, каким он там показан: достаточно того, что вспомнят — его сын и автор были дружны… Юрий, по всей вероятности, и так уже «проходит в связях Житорова». Рукопись окажется жерновом на шее.
На миг в сознании затлело: а что если отнести записки хорунжего в органы? Каким, мол, дерьмом был отец Житорова! А яблочко от яблони, известно, недалеко падает!.. Нет — на этом-то как раз шею и сломишь. Марат расстрелян, и что даст органам факт об отце? А вот лицо, которое принесло занятный документ, враз получит прописку в казённой папке: а они так любят пухнуть!
Уничтожить рукопись и тетрадки хорунжего — дабы, припоздав, локти не кусать. Изорвать листы в мелкие клочочки и порциями спровадить в канализацию… Он мысленно проделывал и проделывал это — и с этим болезненным, почти «осязательным» представлением лёг на кровать. Сон пожалел его не ранее, как за час до звонка будильника.
Подобное повторилось на следующий день. И на следующий… На работе Вакер терзался тем, что его могут арестовать, — и как тогда повредят ему найденные чекистами и рукопись, и написанные непримиримым антисоветчиком воспоминания! Но когда, вернувшись домой, он вынимал то и другое — начатую книгу и записки Байбарина видел уже не боящийся ареста жизнелюбивый мужчина Юрий. Их видело иное, некоторым образом, «я» — оно жило лишь тем, что создавалось им «для бессмертия». Живучесть этого второго «я» выдерживала страхи, что так томили дорожащего жизнью Юрия, и он — вопреки им — возвращал бумаги в ящик стола.
Следовало хотя бы унести их из дома и спрятать у кого-то. Но не имелось ни одного знакомого, мысль о котором воодушевила бы на такой шаг. Поместить их во что-то водонепроницаемое и закопать? Ум говорил на это: какое безлюдное, укромное местечко ни ищи, как ни таись, а кто-нибудь да увидит. Душа противилась ещё решительнее — поёживаясь, как от чего-то пошло-истерического, бездарного, навеянного шпионскими историями.
Мало-помалу страхи притёрлись в некое скользко-тревожное постоянство, и Юрий стал похож на того, кто, идя по льду, избегает резких движений и поддерживает себя тем соображением, что не упал же он до сих пор. Пробирал сквознячок слухов, сделавшийся всегдашним: арестован командарм, врагом народа оказался нарком… И Юрий, зная, как держал себя Житоров — не забывавший, чей он сын и чей он внук, — освоился с представлением: «Происходит выборка зазнавшихся».
Может ли быть отнесён к ним Вакер — благоразумный газетчик, человек, не обладающий властью? Ни кто иной как он сам испытал на себе — что такое зазнайка во главе карательных органов. Если отвлечься от того, что ход роману закрыт, что жестоко пострадал он, Вакер, — можно ли, положа руку на сердце, сказать, будто с Маратом поступили не как должно?
