Камень и боль - Шульц Карел (книги бесплатно без онлайн .txt) 📗
Спокойствие Италии? Французские войска наводнили Тоскану и Романью, движутся на Рим, грабят и убивают, земля пропитана кровью, флорентийские крепости дрожат…
Сохранение власти рода Медичи? Но народ вышел на улицы с оружием в руках против Пьера, Савонарола составил основной закон, скажи моему сыну, что он будет изгнан навеки, без возврата.
Княжеский город, изукрашенный всеми сокровищами искусства? Но Савонарола сулит костры на площади Делла-Синьория, и на них будут гореть творения Боттичелли, Венециано, Липпи, народ валит и разбивает статуи, уничтожает бесценные библиотеки, кидает в огонь творения философов и списки античной поэзии…
Платоновская академия? Полициано кончил одеждой Доминиканского терциария. Пико делла Мирандола умер монахом, Марсилио Фичино стоит на коленях у ног Савонаролы, Луиджи Пульчи был выброшен из кладбищенской ограды, как язычник, медицейские платоники посрывали с себя золотые цепочки, отреклись от своих писаний, творят публичные покаяния, как Маттео Франко…
Ограничение влияния папской родни? Но они – князья и собирают войска более многочисленные, чем при Сиксте, тести у них – короли…
Ничего не осталось от жизни Лоренцовой, словно ее никогда и не было. Все на свете текуче и непрочно… так говорилось в песне, которую он сам сочинил… Всему конец. Тщета. Ничего после него не осталось. Вот только…
Сады! Чудные, великолепные сады, до боли прекрасные, горячо любимые Медицейские сады мои, вы останетесь, а я покидаю вас и оставляю в вас свои девятнадцать лет, над вами будут всегда сиять звезды, любимые сады мои, целую вас глазами на прощанье, последнее Лоренцово наследие, последнее, что осталось, единственная подлинная моя родина – Медицейские сады мои!
Он перекрестил их широким крестом. Потом тронул коня.
И в тот же миг отвернулся, чтобы не видеть густого, едкого, черного дыма, вдруг повалившего из садов к небу.
СТАРЫЙ АЛЬДОВРАНДИ
Колокола затихли, металлический голос их расплавился в раскаленном горне заката. Болонья, черный город, врастал еще больше во тьму, и только дворец Бентивольо пламенел до самого захода солнца кровавыми стенами. Геральдическими красками вечера были черная и красная. Высокие укрепления кидали длинные тени на окрестность, и зубцы их вгрызались в свинцовый небосклон, пока совсем не впились в него. Солнце зашло, и с грохотом закрылись ворота, за чьими крепкими бронзовыми створами, задвинутыми длинным железным засовом, под сводом из плит караульные зажгли светочи в железных корзинах и, опершись на длинные копья, повели беседу о войне и добыче. На их черных шлемах заиграли отблески пламени. Острия копий торчали вверх. На дубовой скамье в воротах спал их бородатый альфьере 1, похожий на терракотового сатира. Теперь у Болоньи – цвет запекшейся крови. А дворец Бентивольо стал во тьме еще огромней и страшнее, только в одном месте в окнах его мерцает свет, и это не свет над мертвецами – на окнах его сейчас нет повешенных, – это свет важных решений. И в высоком зале совещаний Синьории тоже светло, – Большой совет, il Maggior Consiglio еще заседает. Но городские просторы уже, притихли, наступает ночь, и стража перетягивает улицы тяжелыми цепями. Каждую ночь с укреплений можно видеть пылающие деревни, похожие на огненные грибы во тьме. Хотя война передвинулась по ту сторону Апеннин, здесь еще продолжают драки и убийства беспокойные орды. Появились какие-то странные люди в масках – fratres pacifici 2, которые нападают на города, пробираясь в них переодетыми на все лады, и поднимают там страшную, беспощадную резню. Но Болонья засыпает в сознании, что ворота ее хорошо охраняются и крепостные стены только недавно починены.
1 Начальник (ит.).
2 Братья умиротворители (лат.).
Факел стражи закровавился на площади и пропал за углом. Два грабителя в сумраке ожесточенно спорили с евреем, предлагая ему дворянский плащ, совсем новый, только в одном месте незаметная маленькая дырочка – след от кинжала, на два перстня и шляпу. Шли поспешные переговоры с помощью быстро мелькающих пальцев, пока грабители не обозлились и не накинулись на еврея, который, скуля от боли, заплатил им, сколько они требовали, а потом пустился бежать во тьму, с плащом на руке и кольцами в горсти, удовлетворенно посмеиваясь, так как порядком нагрел обоих! Открылась дверь публичного дома, и оттуда вышли две-три под руку, со слугой впереди, который, прикрывая фонарь плащом, повел их по вызову – в дом патриция Гаспара Альвиано, где шла попойка. Но на углу они натолкнулись на группы слепых с нищим поводырем, который видел даже впотьмах. Почуя гулящих девок, слепцы обступили их, но те, смеясь, проскользнули под их вытянутыми вперед руками и остановились на углу подождать, когда слуга переломит свою палку о голову нищего, единственного, кто видел впотьмах. А слепцы, не зная о том, что женщины убежали, стали в погоне за любовью кидаться друг на друга, хватали друг друга руками, ловя тьму, а не женщин, которые были уже далеко и, натянув на голову капюшоны, спешили на пир. Встревоженные потасовкой слепых, прибежали два исхудалых студента, которые рылись с голодухи в отбросах под окнами богача – не найдется ли чего съестного. Они принялись весело подзадоривать слепых драчунов, корчась от смеха при виде такого зрелища и хватаясь за животики, набитые объедками мяса и овощей. Тьма была густая, волнистая, и любовник, взбирающийся по длинной веревке к окну мадонны, муж которой уже спит, рябил тьму широкими движениями рук, как пловец, подымающийся с илистого дна на поверхность, пока женщина с лицом русалки и распущенными волосами не охватила его быстрым нетерпеливым объятием. Факелы стражи зачадили на другом конце улицы, и бродяга, спавший у каменного портала Сан-Доменико, проснулся как раз вовремя, чтобы скорей схватить четки и забормотать молитву с видом кающегося, на которого patres 1 наложили ночное покаянье вместо паломничества в Рим. Тьма жила своей жизнью. Болонья спит в цвете запекшейся крови, а там, за крепостными стенами, где-то в окрестностях пылают деревни, словно огненные грибы во мраке, с башни видно, как сверкает огонь, и замаскированные fratres pacifici крадутся вдоль окованных бронзой ворот. Глубокая ночь.
1 Отцы (лат.).
В стороне от площади – тюрьма, двери которой угрожающе горят во мраке двумя огнями, словно глаза хищника. Дверь стонет, когда ее открывают, потому что это железо – проклятое. Дальше – длинный коридор, такой узкий, что даже те, у кого руки не связаны, должны крепко прижать их к телу, чтобы пройти. Свод понижается так, что надо идти, либо сильно наклонив голову, либо вовсе без головы. Стены потеют и покрыты грязью. Тяжелый воздух пахнет плесенью, как в склепе. Голос не разносится, а застревает в грубых камнях, распластается там, как паук, потом замрет, отцепится и слетит наземь. В глубине горят огни караульни, и там огромные тени играют в кости и наливают себе из кувшина, отирают усы и чистят пищали, бродя по потолку и стенам. Тут же рядом – низкая дверца, серая, как рассвет последнего дня, и от нее идет вниз мокрая винтовая лестница, на которой приходится искать опоры только у бога, – глубоко в подземелье, где крысы, сырость и прикованные люди с облысевшими черепами. Звеня кандалами, они перед сном всегда воют свои имена, производя перекличку, потому что их много. Если кто из них умрет, прикованный стоя, и не ответит, длинные ряды их поднимают громкий рев под гулким сводом, чтобы пришла стража, потому что они не хотят быть с мертвым, лицо и тело которого быстро зеленеют в плесневеющей сырости. Там, дальше, застенок, высокое сводчатое помещение, устроенное так, чтобы судьям и писарю, сидящим на возвышении за столом, было все хорошо видно. А этажом ниже, уже в сплошной тьме, место для осужденных на пожизненное заключение или, по выражению, употребляемому в папских тюрьмах, присужденный к in расе – к миру. Слова эти отзываются такой отвратительной слащавой гнилью, что некоторые сходили с ума сейчас же по вынесении приговора и умоляли лучше замучить их до смерти в застенке, только не присуждать к in расе – к миру. Узников в Болонье приводит в ужас слово "мир": осужденные вступают даже в драку с конвойными, когда те увидят их в in pace. A Дамассо Паллони разбил себе голову о грубые плиты коридора, предпочтя муки ада жизни в мире – in pace. Это глубокий подземный ход, разложенье заживо, знаменье вечной тьмы, гниение на илистом дне. Мы живем в такое время, когда страданья и страх прикрывают лестью. Все надо красиво назвать и искусно осуществить, – сонет и убийство, карнавал и пир, полный отравленных чаш, перстень любви часто несет смерть, скрытую под драгоценным камнем, едкая щелочь разъела палец, сгнили мясо и кость, отвалилась рука. Не надо называть все вещи своими суровыми именами. Поэтому и гниение заживо в заболоченных тюремных подземельях называют, на ватиканский лад, пребываньем in pace, и палач уже не палач, а носит торжественное наименование fra redemptor – брат искупитель. И здесь, в темнице мира, – единственное место на свете, где время не движется, такой здесь глубокий мир. Здесь – великая тишина, и в ней – тела, по-разному скорченные, все в язвах и крови, глаза уже не видящие, покрытые пленками гноя, губы, искривленные идиотской усмешкой, здесь нет времени и человеческие сердца бьются в пустоте, повсюду во тьме валяются вороха перекрученных человеческих тел, одни – еще покрытые истлевающими лохмотьями, другие – уже нагие, но какой-то странно белой гангренозной наготой, словно ворох мучных червей, которые еще извиваются, шевелятся, живут, живут in pace.
