Ибн Сина Авиценна - Салдадзе Людмила Григорьевна (книги бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
Не открылись тогда друг другу Омар Хайям и Газзали по этой причине. Душу свою израненную принес Омару Хайяму Газзали, а не вопрос о какой-то там полярной сфере. Потому в хадж он пошел, что душа у него болела.
А почему болела душа? Потому что маску он на своем лице носил. И захотел снять маску — святостью хаджа снять, чтобы засветилось снова его лицо… Вот по чему, вернувшись из хаджа, дома жил, никуда не выходя: света ждал. А в миру первый луч нового его света появись он На лице, тут бы И погас. В миру ведь надо опять лгать, опять маску надевать… И дома потому только с детьми общался. Горе же Газзали в том, что маска не отдиралась… Потому и к Омару Хайяму пошел. Если б Омар Хайям понял его тогда! Понял бы, что не за разъяснением полярной части неба пришел Газзали, а за улыбкой, доверием, искренностью! И открылось бы тогда истинное лицо Газзали. Снова бы появился на нем свет, данный ему природой. И стали бы они друзьями. Но… ходит в темноте человек с ножом и, может, кто в дружбе клянется, тот и держит в руке нож.
Я не знаю философии Омара Хайяма, все эти постулаты, доказательства алгебры и алмукабалы. Я темный крестьянин. Но… противоположное познается противоположным. Вы же сами говорили. Да и мы, простой народ, с детства это знаем. Летом тепло не понимаем, а зимою, когда ноги голые в башмаках рваных иззябнут и к печке их подвинешь, тогда только до косточек и пробирает тебя это понятие тепла, в мозг холодом записывается. Так и со мною случилось. Чтобы мне себя самого узнать, сотворили меня неграмотным крестьянином. И огонь после пожара в золе отдыхает… Омар Хайям и Газзали — горы, недоступные для меня. Не осилить мне никогда их философии. Но я знаю стихи Хайяма и вижу: Хайям и Газзали — две ладони одного человека, два глаза одного лица, одно сердце, одна голова. Равные они. Значит, все, что писал Омар Хайям в философских книжках, отвечая на вопросы судей-имамов, — маска. Как у Газзали. Только у Омара Хайяма маска снималась, и тогда он пил вино и писал стихи.
— Доказательство! — крикнул потрясенный Даниель-ходжа.
— Доказательство? Слушайте! Вот рубаи Омара Хайяма:
В состоянии шока молчала толпа. Али говорил!!! Да как говорил… Нет, Ибн Сина это говорил…
— А я вам другое стихотворение Хайяма прочту, — поднялся Бурханиддин-махдум, дрожа от волнения… — Не стихи, а укус скорпиона.
Вы и не до такого доведете! — угрюмо проговорил Али.
снова читает Бурханиддин, Громко и отчетливо, словно кидает в Омара Хайяма ножи. —
Толпа зашумела.
— Пусть Али говорит!
— Дайте ему слово!
— Пусть обвиняемый говорит!
— Али! Али!
— Я все сказал, — устало проговорил крестьянин и сел. Долго стояла на площади тишина. И вдруг отделился от толпы старик, подошел к Али, развязал пояс, положил перед ним лепешку и сказал:
— Поешь, сынок…
И народ облегченно вздохнул, а Бурханиддин сказал себе, холодея: «Все. Я проиграл…»
XII «Мы — деньги мелкие, мы — жалкая казна, нас тратят, как хотят, дурные времена…» [175]
Майманди вошел Махмуду с красной розой в чалме.
— Я говорил: сильный ветер не продолжится до полудня! Сайида с сыночком оставила Рей, сидит в крепости Данбаванд и смотрит оттуда на другого своего сыночка Шамс ад-давлю, хозяйничающего в городе! Войска гордячки перешли к ее мятежному сыну!
Махмуд вызвал Али Кариба, любимого полководца, и приказал ему готовиться в поход, послал гонца в Туе и другому любимому Полководцу — Арслану Джазибу со словами: «Жди меня во всеоружии. Заберем тебя по пути в Рей».
А тут другая новость: убили арабского наместника Джибала [176] Хилал ибн Бадра и обратили в бегство его багдадских солдат! От этой новости и Махмуд вставил себе в чалму розу на длинной ножке, отбросив в сторону рубин.
И года не прошло спокойной жизни в Рее… Собрали Ибн Сина и Джузджани пожитки и отправились на северо-запад, в Казеин. И в то же примерно время из Гиляна, согласно народному преданию, отправился в Багдад и Фирдоуси. Шахрияр Бавенд, выкупивший у старого поэта сатиру на Махмуда и три года прятавший Фирдоуси у себя, вдруг сказал:
— Примири свое сердце с Махмудом Фирдоуси понял: Шахрияр боится Махмуда, двинувшегося на Рей, И ушел. Не столько ради своей безопасности, сколько потому, что не мог видеть, как дрожит перед Махмудом потомок сасанидских царей.
Рейские войска, любившие Сайиду, опомнились, отошли от Шамс ад-давли, и он ушел в Хамадан, в котором отныне собирался править не от имени матери, как раньше, а самостоятельно. Сайида с Мадж ад-давлей вернулась в Рей.
Махмуд замер на полпути. И, развернувшись, и пошел обратно, помня письмо Сайиды, а Ибн Сина в это время был уже на подступах к Казеину. Махмуд глянул на Майманди, Майманди развел руками:
— Судьба… — И вынул из чалмы завядший цветок.
Муса-ходжа, когда узнал от ювелира усто А'ло, что темный, неграмотный крестьянин отнял на судебном заседании Бурханиддина самого Газзали, рванулся на площадь. Ювелир остановил его: слепого разве замаскируешь? Но, увидев слезы в огромных слепых глазах, положил нож в карман и в открытую повел старика на Регистан.
Эмир Алим-хан рассматривал с русским консулом, английским майором Бейли и афганским консулом Курдаколом карту в связи с тем, что несколько дней назад М. Тухачевский выбил из Минска и Вильнюса поляков и гнал их теперь со всей белорусской земли. Миллер к тому же получил от своих агентов в Ташкенте шифровку-обращение Ленина к большевикам. Ленин писал: «.. Наступление Красной Армии… оказалось настолько успешным, что мы совершили неслыханный почти в военной истории поход. Красная Армия прошла без перерыва 500 (даже 600, но многих местах до 800 верст и дошла почт до Варшавы!» [177]
Английское правительство, угрожая войной, потребовало от Советов немедленно остановить наступление. Франция, Англия и США в срочном порядке стали отгружать Польше дополнительное оружие. ЦК РКП(б) образовал Южный фронт. Командующим назначил М. Фрунзе. Эмир взмолился про себя: «Только бы не вышел это человек живым с Крымской войны! Он — среднеазиатский, вырос в Киргизии… Знает, как разговаривать с моим на родом. И не боится пустынь».
Бурханиддин объявил в судебном заседании перерыл срочно надо было притащить Гийаса-махдума, а’лама объявить фетву, иначе народ может отбить Али. Даниэль-ходжу послал к эмиру с просьбой прийти в мечеть: фетву нельзя произносить без эмира. Эмир, подняв голову от карт, сквозь мысли о Фрунзе выслушал просьбу главного судьи и сказал, что будет.
Второй гонец вернулся с сообщением, что дом Гийаса-махдума закрыт и, сколько он ни стучал, двери никто в открыл.
