Евангелие от Фомы - Наживин Иван Федорович (читать полную версию книги TXT) 📗
— Ну, покажи нам твое сокровище! — благосклонно обратился к нему Ирод.
— Одно мгновение, царь… — подобострастно отвечал финикиец и, сделав знак рабам, вместе с ними подошел к золотистому покрывалу, и что-то строгим шепотом приказал им.
— И чтобы сразу! — тихо, но строго добавил он. Он выждал несколько мгновений и сделал неуловимый знак. Золотистое покрывало, как облако, упало вдруг вниз и перед пирующими во всей своей торжествующей красоте встала Венера, вся золотисто-розовая, точно живая, в лучах вечерних огней. Старейшины, кроме Каиафы, торопливо отвернулись.
— У, какая красота!.. Это — чудо!.. — раздались голоса. — Да не бойтесь же ее так, достопочтенные старейшины! Ха-ха-ха… Она не раз ведь и раньше была на высотах иерусалимских… Но какая божественная красота!..
— Не правда ли? — вкрадчиво улыбнулся финикиец.
— Выйдите все!.. — повел черной бровью на финикийца и рабов Ирод.
Финикиец незаметно снял застрявшую на постаменте золотую стружку и, бросив украдкой грозный взгляд на рабов, снова благоговейно склонился перед пирующими и в сопровождении рабов вышел.
— Божественна! Бесподобна! — восхищался Ирод и вдруг рассмеялся: — Нет, нет, достопочтенный Каиафа, тебе смотреть так на это не подобает!
— Почему? — как бы не понимая, шутя, спросил Каиафа.
— Грех!.. — засмеялся Ирод. — «Не сотвори себе кумира и всякого подобия!»
— Да разве я это сотворил? — улыбнулся в белую бороду Каиафа. — Сотворили это нечестивые эллины, а я вот смотрю на идола с негодованием и думаю: вот грех!.. Вот мерзость!..
Все дружно захохотали и снова подняли чаши и выпили.
— О, греки!.. — воскликнул Пилат. — Из куска мертвого камня создать такую красоту… Что за удивительный народ!
— Каждый народ имеет свою физиономию… — снисходительно сказал Марк Лициний. — И если грекам не удалось создать разумной, а потому и прочной государственности, то, действительно, в области искусства нет народа, который мог бы сравняться с ними даже отдаленно…
— Я только недавно удосужился перечитать «Федона» в твоем списке, достопочтенный Каиафа… — сказал Пилат. — Это не философия и не литература, это какое-то колдовство! Читаешь и не знаешь чему больше удивляться: красоте ли языка, тонкости ли диалектики, глубине ли мысли?..
— Писания его прекрасны, как эта вот чаша с причудливой резьбой по краям, как искрометное вино это, как сияние этой зари весенней… — немного опьянев, проговорил Марк Лициний. — Но мудрый не должен дать увлечь себя в сети его диалектики. Это, увы, лишь одна из красивых сказок об истине. Истин миллионы и уже из одного многообразия их ясно, что люди бегут за миражами. Дети не видят этого, а мудрые должны сделать из этого соответствующие выводы. И мало того: при известном опыте человек легко постигает, что не истина в жизни и главное… Что же в ней главное? — кокетничая своим красноречием, вопросил он. — Это зависит от вкуса… Для меня главное — прекрасный взор моей Вероники, вот эта чаша благовонного вина, эта беседа с моими достопочтенными собеседниками… — любезно осклабился он. — И… и потому возрадуемся немедленно всякой радостью, которую посылают нам боги: весьма вероятно, что с концом этой жизни для нас кончится и все и что мы — он шумно расхохотался — не воскреснем!..
— Прекрасно! — очаровательно прокартавила Саломея. — Какой поэт!
— Великолепно! — одобрил Пилат. — Твое здоровье!
— Благостный Эпикур мог бы гордиться таким учеником!.. — щегольнул Ирод.
— Я учусь не только аду Эпикура, но везде и всюду… — важно сказал Марк Лициний.
— Да ведь все это только набор красивых слов… — устало уронила Вероника. — Как это может не только удовлетворять тебя, но даже просто забавлять?
— Великие боги! Своими ли ушами слышу я это?! — воскликнул Пилат, заметно старавшийся попасть в тон римлянину. — Богатая, как Крез, прекрасная, как сама богиня любви, — сделал он жест в сторону Венеры, — любимая, — нет, нет, этого не скроешь, Лициний!.. — молодая, как вешнее утро, и такие усталые речи!
— Я видела Грецию, Рим, Галлию, Испанию, Египет… — сказала усталым голосом Вероника, знавшая, что эта усталость и разочарованность очень идут к ней. — Я была на гранях Индии и у берегов грозно-прекрасной Колхиды, и в светлой Тавриде, подобной стране блаженных, и в страшных безбрежностью своей степях скифских, я беседовала с славнейшими мудрецами, с великими государственными мужами, с могущественными цезарями, я видела все, что только можно было видеть под солнцем, я слышала все слова, которые говорятся по земле, я видела все дела человеческие, я входила в храмы всех богов и ничего, ничего не нашла я во всем этом, кроме горькой отравы лжи!.. Все забыть, ничего не хотеть — вот в чем счастье…
— Да это прямо страница из твоего послания к людям о суете сует, достопочтенный Каиафа!.. — воскликнул Пилат.
— Значит, очень устал, в самом деле, мир, если такие прекрасные уста повторяют то же, что и мы, старики… — сказал первосвященник.
— Не знаю, как другие, а я еще не устал!.. — блестя своими белыми, крепкими зубами, захохотал Ирод.
— И я тоже!.. — зазвенела своим колдовским смехом Саломея.
— Ну, так и выпьем все за молодость, красоту и любовь!.. — воскликнул Пилат. — Достопочтенный Каиафа… Старейшины…
Все взялись за чаши.
— За жизнь!.. — провозгласил Марк Лициний, все стараясь быть красивым. — За всю жизнь, за эту прекрасную, увлекательную сказку!.. Посмотрите на эту зарю вечернюю — за ней идет заря утренняя!..
— А что это виднеется там на голом холме, за башней?.. — устало спросила Вероника.
— Это кресты на Голгофе… — отвечал Иезекиил. — Место, где римляне казнят преступников…
— А-а!.. — равнодушно уронила Вероника. Очень грациозным жестом она снова взяла из вазы анемон, рассеянно понюхала и очень красиво уронила его на ковер.
— Итак, поднимем чаши за жизнь!.. — провозгласил нарумяненный Ирод.
— За красивую, за веселую жизнь!.. — прелестно прокартавила Саломея.
Все дружно подняли чаши. Над ними победно сияла Венера-Иштар. Вероника неподвижно, с тоской красиво смотрела куда-то вдаль. Каиафа тихо любовался богиней и печально думал, что скоро ему умирать. А на угасающем небе вдали резко выступали угольно-черные, покосившиеся, уже пустые кресты…
LII
Оправившись от болезни, Никодим переехал в свое богатое поместье на окраине Иерихона. Ему нужно было прежде всего уединиться и разобраться в том, что он только что видел и слышал не то наяву, не то в странном сне. Легенда о воскресении Иешуа, родившаяся на его глазах, не только не рассеялась, как сон, но, наоборот, крепла с каждым днем. Фома, бывший ученик галилеянина, а ныне его, Никодима, садовник, только что принес из Иерусалима известие, что в годовщину смерти назаретского рабби все ученики его собрались втихомолку — еще побаивались — в Иерусалиме и, справляя вместе вечернюю трапезу, ели плоть Иешуа и пили его кровь — точь-в-точь так, как в мистериях Диониса у эллинов и Озириса у египтян!
Никодим вообще следил за последователями погибшего галилеянина. Оправившись от первого страха, они снова закопошились в кипящей страстями стране, проповедовали каждый свое, из всех сил искажали учение своего наставника и загромождали его прямо невероятным набором самых чудесных, но и самых нелепых подробностей. И, чем эти подробности были нелепее и невозможнее, тем успешнее была их проповедь среди толп. Только Фома один замолчал, и чем дальше шло время, тем крепче молчал он: он не хотел учить людей, но, раздумывая о деяниях их в тиши своих солнечных садов, многому от них учился…
Сидя в прохладе своего большого рабочего покоя, в раскрытые окна которого смеялась весна, Никодим просматривал свои записи о поездке в Египет… И ярко всплыла в его памяти картина: огромный, древний, торжественный храм, лес покрытых странно-четкою живописью колонн, распускающихся вверху, в лазури, огромными каменными лотосами, и склоненная толпа, рыдающая о смерти Озириса. И вот вдруг среди благоухающих волн золотых кадильниц, весь в белом, появляется жрец. Обходя рядами молящихся, он помазывает чело каждого из них священным елеем и, склоняясь, шепчет каждому на ухо радостные, торжественные, страшные слова:
