Казанова - Кестен Герман (книги онлайн полные .TXT) 📗
Пятьдесят одну, сказал Казанова (сорок шесть, говорит Гугитц, а первое издание «Неистового Роланда» Ариосто 1516 года содержит и в самом деле сорок песен). Но Вольтер промолчал, пишет Казанова. Он начал читать тридцать шесть стансов, не декламируя как итальянцы, не сентиментально как немцы, не манерно как англичане, но как читают актеры ритмическую прозу. Он даже испустил поток слез. Слушатели всхлипывали! Вольтер и Дени обняли его. Казанова с печальной миной принимал комплименты. Короче, сын актера был прирожденным декламатором, прекрасным чтецом и через тридцать лет успех делал его гордым и счастливым. Вольтер обещал на следующий день декламировать то же место и плакать, как Казанова, и сдержал слово. Они говорили о «Schottin». Казанова сказал, что хочет уехать назавтра. Вольтер заявил, что сочтет за оскорбление, если он не останется по меньшей мере на неделю.
Господин де Вольтер, сказал Казанова, я только для того прибыл в Женеву, чтобы увидеть Вас. Вольтер спросил: Вы прибыли, чтобы сказать мне что-то, или чтобы я Вам что-то сказал? Казанова ответил: Чтобы поговорить с Вами и выслушать Вас. Вольтер попросил: Тогда оставайтесь по меньшей мере еще три дня, приходите ежедневно к столу и мы поговорим друг с другом. Казанова не мог отказаться, он пошел в гостиницу, чтобы написать. Вольтер разгадал также, что Казанова создал гораздо больше, чем хотел показать Вольтеру.
Едва Казанова вошел в дом, как пришел городской синдик, который с изумлением присутствовал при стычке между Вольтером и Казановой. Они обедали вместе.
Назавтра Казанова пошел в «De liсеs» герцога де Вильяра, который пришел консультировать доктора Трошена, ученика великого Боерхаава, друга Вольтера, Руссо и Дидро. Этот герцог был педерастом, его называли l'ami de l'homme.
Во время еды Казанова молчал. За десертом Вольтер обрушился на Венецию, но преследуемый Казанова доказал, что ни в одной стране нельзя жить свободно. Вольтер сказал, только если быть немым. Он взял его под руку и показал сад с великолепным видом на Монблан. Казанова, которого каждая чувственная гримаса волновала до слез, смотрел на природу лишь рассеянным взглядом салонного льва. Монблан — гора, он уже видел горы. Вольтер снова перешел на итальянскую литературу, он рассказывал, как говорит Казанова, с большим воодушевлением и чувством множество вздора и судил весьма фальшиво, особенно о Гомере, Петрарке и Данте, которых ценил мало. Казанова позволил ему говорить, проводил его в спальню, где Вольтер сменил парик и шапочку, в кабинет с сотней связок бумаг, около пятидесяти тысяч писем с копиями ответов на них. Казанова цитировал макаронические стихи Мерлина Коччаи, знаменитого Коччаи. Вольтер их не знал. Казанова обещал подарить ему утром свой экземпляр. Снова в большом обществе Вольтер не щадил ни кого своим остроумием, но никого не обижал. Его домашнее хозяйство было в блестящем состоянии, что редкость для поэтов. Шестидесятишестилетний мэтр имел сто двадцать тысяч франков ренты.
Утром Казанова послал Вольтеру письмо белыми стихами вместе с Коччаи (собственно, Фоленго). К обеду он пришел туда, Вольтер не показывался. Дени хотела послушать рассказ Казановы о побеге из под Свинцовых Крыш, он отложил это, так как рассказ займет слишком много времени. Около пяти часов пришел Вольтер с письмом маркиза Франческо Альбергати Капачелли, который ему только что обещал пьесы Гольдони, болонскую колбасу и переводы. Снова бестактно Казанова назвал Альбергати нулем, богатым театральным глупцом, его пьесы несъедобными, он хорошо пишет по-итальянски и является болтуном. Вольтер спросил: А Гольдони? — Итальянский Мольер, сказал Казанова, хороший сочинитель комедий, ничего более, он мой друг, бледен в обществе, очень кроток, очень мягок Ему хотели давать ежегодную пенсию, но отказались из опасения, что он тогда не будет больше писать.
На следующий день Казанова пришел к Вольтеру, который в этот день искал схватки, был язвительно настроен, даже зол. «Он знал, что я назавтра уезжаю».
Четыре часа Вольтер читал Коччаи, четыре часа глупости. Он ставит это рядом с «Pucelle» Шаплена. Казанова тотчас похвалил этот поэтический эпос, хотя знал, что Вольтер тоже написал одну «Pucelle», и сослался в похвале на своего учителя Кребийона-отца, о котором Вольтер отозвался презрительно, и спросил, каким образом он стал учителем Казановы. Он учился у Кребийона французскому, целых два года, и перевел его «Радамеса» итальянским гекзаметром. Он — первый итальянец, который начал писать гекзаметром. Вольтер оспорил эту честь для своего друга Мартелли, Казанова наставлял его, что стихи Мартелли четырнадцатисложные и не являются гекзаметром. Вольтер попросил прочесть отрывок из его перевода «Радамеса», Казанова знал его весь наизусть и читал сцену, которую десять лет назад декламировал Кребийону, после чего Вольтер декламировал сцену из своего «Танкреда»
Казанова цитировал Горация, Вольтер хвалил такое знание стихов. Казанова заметил, что Вольтер не ведет себя по рецепту Горация — contentus pancis lectoribus — быть довольным немногими читателями. Вольтер сказал, что Гораций тоже писал бы для всего мира, если бы его побуждала борьба против суеверий. Казанова назвал всю борьбу ненужной, суеверия необходимы человечеству. Что вы хотите поставить на их место? Вольтер впал в бешеную ярость. Какая странная порочность! Он любит человечество и хочет видеть его свободным и счастливым, как он сам. Суеверие и свобода несовместимы. Сделала ли неволя хоть один народ счастливым?
Желаете ли вы суверенитета народов? спросил Казанова, как если бы это было крайне отвратительным. Великий Вольтер ответил: Упаси бог, пусть я не буду Вольтер. И массой должен править суверен. Но тогда и суеверия необходимы, торжествуя сказал Казанова, без суеверий никто никого не будет слушаться. Но Вольтер хотел правителя для свободного народа, в соответствии с договором, который связывает обоих и хранит от произвола. Казанова напал на Вольтера с его английскими кумирами. Аддисон объявил такого правителя невозможным, но Казанова стоит за Гоббса и за ограниченное зло. Народ без суеверий был бы философом. Философы не желают послушания. Народы счастливы только в цепях.
Вольтер едва терпел это. Как ужасно! И этот Казанова, однако, тоже принадлежит к народу! Если б Казанова читал его, он знал бы, что Вольтер доказал, что суеверия являются врагами короля.
Если бы я читал Вас? спросил Казанова. Читаю и перечитываю, особенно когда не придерживаюсь Ваших взглядов. Ваша главная страсть это любовь к человечеству. Est ubi peccas. Слепая любовь! Человечество не способно воспринять Ваших благодеяний. Любите же человечество таким, как оно есть. Ваши благодеяния сделают его лишь несчастным и извращенным. Никогда не смеялся Казанова сильнее, как над Дон Кихотом, когда тому пришлось защищаться от галерных заключенных, которым из великодушие он подарил свободу.
Вольтеру было жаль, что Казанова столь дурно думает о человечестве. А кстати, был ли он свободен в Венеции?
Казанова, который до тех пор упорствовал, защищая Венецию от Вольтера, на которую он обычно нападал, порицая венецианских литераторов, которых другой обычно восхвалял, наверное его рассердило вольтеровское бонмо о венецианском правительстве, что можно его характеризовать шестью односложными словами: « Tont pour nous, rien pour vous», все для нас, ничего для вас! Казанова придал мало значения тому, что в Англии наслаждаются большей свободой, зато венецианцы более довольны. Вольтер спросил: Даже под Свинцовыми Крышами? Казанова назвал свое заключение в темницу актом деспотии, тем не менее правительство имело право запереть его без всяких формальностей, потому что он злоупотребил свободой. Этим Казанова предстает историческим героем известных процессов при режимах новейших политических диктатур, тех героев, что после фанатических воодушевленных самообвинений несли собственную голову к ногам палачей.
Однако, Вы улизнули! воскликнул Вольтер. Казанова возразил, что он воспользовался своим правом, как те своим. Это удивительно! вскричал Вольтер, таким образом в Венеции никто не свободен. Возможно! сказал Казанова, чтобы быть свободным, достаточно думать, что свободен.
