Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич (прочитать книгу TXT, FB2) 📗

Федька повторил, ни разу не ошибся.

— Головастый! — одобрительно сказал Иван, после убрал колечко в портмонет и отдал портмонет Федьке. После полез в кошель, достал оттуда рубль, рубль был новый, с Петром Третьим, и передал его хозяину.

Хозяин взял рубль, рассмотрел его и усмехнулся. После сказал Федьке:

— Беги.

Федька сунул портмонет за пазуху и быстро пошел к входной двери. А Иван велел подать еще один крючок и еще каши. Хозяин кивнул и ушел.

Второй крючок Иван пил с расстановками. Вторую кашу тоже ел уже не быстро. Да и на душе уже было спокойно. И еще: ни о чем думать, а тем более вспоминать, не хотелось. Иван думал только об одном: этот допью и возьму еще третий, а там будет видно.

Но получилось по-другому: хозяин опять вышел из-за прилавка, подошел к Ивану и тихо сказал:

— Ваше благородие!

Иван вздрогнул, но головы не поднял, то есть сделал вид, что будто не расслышал. Тогда хозяин сказал так:

— Ваше благородие, они опять приехали. Это те самые люди, которые сюда уже третий раз приезжают и всякий раз про вас спрашивают, ваши приметы называют. Что им сказать?

Иван поднял голову и посмотрел на хозяина. У хозяина лицо было совершенно такое же, как и прежде, — оно не улыбалось и не хмурилось.

— Так! — сказал Иван. — Понятно! А где мое колечко?

— А про колечко вы не беспокойтесь, ваше благородие, — сказал хозяин. — Колечко здесь ни при чем. Колечко Федька отнесет, куда надо. А не отнесет, я ему голову оторву. Вот как на духу говорю!

— Благодарю, — сказал Иван.

— А эти люди что? — сказал хозяин.

Иван спросил:

— Где они?

— Во дворе.

— Тогда скажи: сейчас доем и выйду.

Хозяин развернулся и пошел, вышел во входную дверь, к тем людям. А Иван доел кашу, допил крючок, утерся, полез в кошель, выгреб оттуда все, что там было, и высыпал горкой на стол. После встал и даже не крестясь — потому что разве здесь открестишься?! — вышел следом за хозяином во двор.

Во дворе стояла здоровущая четырехместная карета, запряженная шестериком, а возле нее стояли офицеры гвардии. Никого из них Иван не знал, только одного Алексея Орлова. Орлов тоже сразу, конечно, узнал Ивана, радостно заулыбался и, выступая Ивану навстречу, воскликнул:

— Иван! Вот ты мне и попался наконец! А то я уже и не чаял с тобой свидеться! — И тут же добавил своим: — Обыскать!

Ивана кинулись обыскивать, а он стоял ровно и смотрел на Орлова. Орлов, и это теперь уже безо всякой улыбки, быстро спросил:

— Был там?

— Где? — спросил Иван.

— А! — хищно сказал Орлов. — Ну, ладно! Сажайте!

Ивану сразу завернули руки за спину, завязали глаза черной тряпицей и повели к карете. Вот и все, думал Иван, ну да и ладно, чего теперь себя корить, все равно ничего не изменишь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Тысяча душ

Ехали они недолго, меньше часа. И приехали не в Петербург, а в какое-то довольно глухое место, может, на чью-нибудь дачу. Или даже опять в Ропшу, в тот дворец. Так это было или нет, Иван не знал, потому что повязку у него с глаз не снимали. И везли его, конечно, тоже безо всяких разговоров. С ним были трое в карете. Они, эти трое, и между собой ни о чем почти не говорили, только кратко «да», или «нет», или «нет, не забыл». Иван вначале к ним прислушивался, ждал, что начнется разговор, но после понял, что сейчас с ним никакого разговору не будет, а разговор будет только потом, когда приедут, и разговор известно с кем и известно о чем. Но думать об этом, если честно, очень не хотелось, и Иван ждал только одного — чтобы они скорей приехали, а там будь что будет. Так что ничего удивительного в том нет, что когда они наконец остановились и им открыли дверь, Иван сразу вышел из кареты и начал дышать полной грудью. Ему было хорошо.

Но тут послышались шаги, потом кто-то хмыкнул — и Иван сразу узнал, что это Орлов, и не ошибся, потому что тот громко сказал:

— С приездом, ваше благородие!

— Благодарю, — сказал Иван, а про себя подумал, что Орлов крепко пьян.

И точно: Орлов рассмеялся так, как всегда смеются крепко пьяные люди, — громко и глупо, — и сказал уже такое:

— Рано ты меня благодаришь, приятель. Вот когда живым отсюда выйдешь, и если еще выйдешь, вот тогда будешь благодарить.

— А с чего это мне вдруг не выйти? — сказал Иван.

— А что, вчерашнее уже забыл?! — спросил Орлов.

— А что вчерашнее?

Орлов молчал. Потом очень сердито сказал:

— Ладно. У меня тут много других дел сейчас. И ты знаешь, каких! Но если я их переделаю, опять приду к тебе, а ты опять будешь молчать… Тебе тогда не жить! — и тут же велел своим: — Ведите!

Ивана взяли под руки и повели. Ввели в дом и повели по коридору, потом свели вниз по лестнице и повели по уже другому коридору, потом открыли дверь и завели еще куда-то, оставили стоять, а сами вышли и закрыли за собой дверь. И слышно было, что совсем ушли.

Иван снял повязку и осмотрелся. Это была какая-то мрачная каморка, в одном углу лежанка, в другой табурет, на табурете кружка. Над табуретом, и это уже под самым потолком, зарешеченное окошко. Напротив окошка обитая железом дверь. Справа от двери отхожий угол. И это все.

Нет, не совсем: на лежанке тюфяк, на тюфяке одеяло, и вот теперь точно уже все. Иван подошел к лежанке, сел на нее, еще раз осмотрелся и подумал, что в ордонанс-гаузе в Кенигсберге, где он однажды сидел, было попросторнее и посветлее. Ну так там же Европа, подумал Иван и прилег на лежанку. И там, думал он дальше, остался Мишка, его верный денщик. И Мишка должен был отвести Бычка к Феликсу, чтобы тот его посмотрел и поправил. И уже сколько времени прошло, как Иван оттуда уехал, больше двух недель. Бычок, наверное, уже давно здоров, Мишка его теперь каждый день выводит прогуляться, потому что нельзя допускать, чтобы лошадь застаивалась, особенно боевая лошадь. Но Мишка такого не допустит, Бычку будет хорошо. А когда у Мишки кончатся деньги, он знает, где их взять, ему было указано, и Мишка не пропадет. А когда отсюда к ним придет бумага и Мишке скажут… Ну, известно, что скажут, говорят всегда одно и то же!.. То и тогда Мишка не пропадет, думал Иван, потому что Жуков всегда завидовал Ивану и говорил: если тебя убьют, я твоего Мишку к себе возьму, а своего дурака выгоню. Вот, значит, как Мишкина судьба дальше устроится, думал Иван, то есть за Мишку можно не беспокоиться. Да Мишка и один бы не пропал, Мишка хитер! И Мишка всегда говорил: ваше благородие, зачем вы вчера так высовывались, а если вдруг пуля? А пуля первых любит, ваше благородие! Чужая пуля — первых, а своя — последних. Поэтому вот вы бы, ваше благородие… А Иван всегда, когда такое слышал, грозно восклицал: молчи, собака! И Мишка замолкал. Ну и что? А вот теперь Жуков возьмет его к себе, и он будет пить водку и посвистывать. У него же один зуб выбит, левый верхний впереди, и он хорошо свистит от этого. А Ивану что? И сомневаться даже нечего! Потому что если они даже государя не помиловали, то чего им теперь перед каким-то ротмистром смущаться? От ружья ремень отстегнут, на шею набросят, вот сюда упрутся и потянут. То есть легче легкого! Тут даже Павлу Петровичу дай…

И Иван замотал головой и нахмурился, потому что вспоминать о Павле Петровиче ему очень не хотелось. И о безымянном его сиятельстве тоже. И о Якове, и о Маслове, и о Семене, и об Иоанне Антоновиче, и даже о плохо запомнившемся ему гвардии солдате Ефреме Голубчикове, которого он в первый день возмущения проткнул шпагой в расположении Измайловского полка. За что проткнул? За то, что вышеупомянутый Голубчиков выполнял команду своего непосредственного командира. Так что еще слава Богу, что оный Ефрем жив, потому что кто-то говорил — а кто именно, Иван уже не мог вспомнить, — что Ефрем лежит в лазарете, выздоравливает и никакого зла на Ивана не держит. Потому что он тоже, наверное, прекрасно понимает, что и Иван не сам же по себе на него кинулся, а тоже чей-то приказ выполнял. А без приказа Иван разве бы стал кидаться? Нет, конечно! Без приказа он подал бы рапорт об отставке и уехал бы к себе, в свои Лапы, вместе с Анютой, конечно, и вот только там, и уже без приказа, он на Хвацкого бы кинулся! Потому что там уже не по приказу, а по семейному обычаю действуешь. И действие одно: с вечера собираешь гайдуков и велишь накрыть им стол, после сидишь с ними всю ночь и выпиваешь, а дозорные сидят на крыше и зорко высматривают, не появился ли где Хвацкий со своими помогатыми. И как только такое высмотрят, сразу отправляют человека вниз, к столу, предупредить…