Загадка Прометея - Мештерхази Лайош (книги онлайн полные версии .txt) 📗

И тут, в самый решительный момент Одиссей притворяется безумцем, Пелей переодевает в женское платье и прячет Ахилла, кипрский царь, поклявшийся выставить пятьдесят кораблей, посылает всего-навсего одно судно, а на нем — сорок девять терракотовых игрушечных корабликов с игрушечными же воинами. Об этих отступниках мы знаем, но сколько им подобных могло быть еще! Да взять хоть внезапную хворь Филоктета, болезни других героев — тоже весьма подозрительно! Что же до тех, кто явился по первому зову, то они рисковали немногим; страдающий тяжелой наследственностью, позднее помешавшийся сын авантюриста Теламона — на двенадцати кораблях, с отрядом не больше батальона; опустившийся, изгнанный за убийство кровного родича сын Геракла — на девяти кораблях, с двумя сотнями людей… Такие в любой авантюре могут только выиграть. А если и сложат головы — невелика беда. Но для большей части союзников — особенно с периферии, островов и Севера — дело оборачивалось иначе: им, конечно, нравилось сидеть за одним столом с большими господами, выкрикивать панэллинские кличи, военная конъюнктура явно была на пользу их захиревшему хозяйству, однако идти на фронт они не испытывали никакого желания. Да не так ли было и с Хорти? Кружил повитухой вокруг «оси» Берлин — Рим, усердствовал в Антикоминтерне, а как дошло до войны, с радостью довольствовался бы ролью обозного. Или вспомним Франко!

Казна пелопоннесских городов опустела, бушевала инфляция, внутриполитическое положение было накалено до предела; Агамемнон, Нестор и их присные теперь возлагали надежды только на войну, военную дисциплину, славу и — last but not least [63] — на добычу. Однако царьки, вроде Одиссея, предпочли бы еще долгие годы наслаждаться дивно раздобревшими ценами, превращавшими в сокровище самую тощую козу Итаки. Не нужно забывать: солидная доля ценностей из сокровищниц Пилоса и Микен перебралась на поставлявшую продовольствие периферию! Итак, Одиссей обрядился в одежду землепашца, в пару с быком запряг в плуг осла и стал сосредоточенно посыпать борозду солью, делая вид, будто знать не знает, видеть не видит ахейских господ, явившихся, дабы вручить ему «повестку». «Поглядите только на моего супруга!» — рыдала Пенелопа. Однако Паламед — уже и в тот раз он — разоблачил Одиссея: выхватил из рук Пенелопы младенца Телемаха и положил его перед плугом. Одиссей тотчас остановился.

В XXIV песне «Илиады» Елена, оплакивая Гектора, говорит, что уже двадцать лет живет в Трое. Следовательно, Гомер перенимает идущий от сказок счет героических песен: десять лет — предварительная подготовка и скитания по водам, десять лет — осада Трои, десять лет — злоключения Одиссея на обратном пути. В действительности обратный путь — после окончательного поражения на Синайском полуострове — затянулся, вероятно, не на десять лет, а намного больше. Для тех же народов, чью прежнюю родину в Малой Азии захватили тем временем фригийцы и фракийцы, принудив их искать себе новое пристанище, этот путь мог занять и целое столетие. Самый поход — здесь можно и согласиться — продолжался приблизительно десятилетие. Но подготовка тянуться десять лет не могла. За десять лет войско не то чтобы не собралось — оно совершенно разложилось бы, — не могли первые дожидаться последних целых десять лет! Что же до скитаний по водам и проблемы проводника, то ведь эллины занимались мореплаванием уже многие столетия, от острова до острова к Трое корабль провел бы каждый юнга.

Следовательно, легенда намекает лишь на то, что действительно имело место: отправление на войну не обошлось без проволочек и проблем. Поначалу главным вербовщиком был Нестор, ему хотелось как можно скорее вновь свидеться с вложенными в предприятие деньгами, и не только по скупости, но и потому, что в его городах сложилась особенно тяжелая ситуация. Позднее к нему присоединился Одиссей: «Если уж меня втянули, так и другие не отвертятся!» Они стали агитировать на пару. Сборы в Арголидском заливе длились, вероятно, полгода, самое большее — десять месяцев. Столько еще могли выдержать, не взбунтовавшись, те, кто томился в ожидании. (Да и бунтовали под конец. Не удовольствия же ради согласился Агамемнон принести в жертву свою дочь!) Во всяком случае, эти полгода или десять месяцев были полугодием или десятью месяцами лихорадочной дипломатической и организационной работы.

Но к чему я пересказал вкратце такое множество общеизвестных фактов? Просто все это имеет непосредственное отношение к раскрытию загадки Прометея. Которая теперь, по ознакомлении с историческим фоном и общей атмосферой, вероятно, и не столь уж сложна.

Когда Прометея выселили из дворца, ему, как я уже говорил, назначили определенную годовую ренту. В результате инфляции реальная ценность этой ренты постепенно весьма уменьшилась. А государственная казна обычно такого рода ренты не увеличивает. Особенно если о том не просят, точнее: не торопят, и достаточно веско. Не думаю, чтобы Прометей ходатайствовал о пересмотре. Да он и не слишком разбирался в денежных делах, наверное, даже не сам их улаживал, для этого — и вообще для ведения хозяйства — был у него среди слуг главный прислужник, ключник, эконом, что-нибудь в этом роде.

К власти пришел Фиест. С Прометеем он знаком не был и познакомиться не спешил — за краткое время правления забот у него хватало, да и дел было невпроворот с теми, кого именуют «представляющими интерес», «важными» придворными лицами. А что Прометей практически не мог считаться представляющей интерес и важной особой, было уже очевидно. К тому же Фиест, взяв курс на дефляцию, не разбирал платежи по пунктам, а запретил какие бы то ни было выплаты из казны одним махом. Позднее, правда, как это обычно бывает, кое-какие запреты пришлось ему снять. Дело Прометея, очевидно, не подходило под рубрику тех, пересмотр каковых был в интересах государства. То есть Прометей не получал ничего в течение нескольких месяцев.

Пришел Агамемнон, вновь открыл шлюзы военной конъюнктуры. Иначе говоря, платежи опять потекли из казны рекой. Естественно, однако, что в таких случаях представляется новый список. Вокруг дворца толкался легион претендентов на ренту, тех, кто имел заслуги при Атрее, кто был противником Фиеста, поскольку Фиест не платил. Мы не сомневаемся: Прометея среди них не было. Не было и главного его слуги, или как он там именовался; каким бы большим господином ни чувствовал себя этот слуга в доме и в саду Прометея, в миру-то он оставался всего-навсего рабом, как же было ему показаться во дворце! Вспоминал ли Агамемнон о Прометее? Когда было время. Но было ли у него время? В те-то годы?! Конечно, иной раз Прометей действительно приходил на память молодому царю — он не мог не знать, что бог изготовляет у Кузнеца самые люксовые , как говорится, военные доспехи. (Быть может, и сам кое-что у него заказывал.) Но приходило ли, могло ли вообще прийти ему в голову, что Прометей без малого нищий и что, не приглашай его Кузнец к обеду, он просто голодал бы?

Совесть у Агамемнона была чиста; перед историей она и правда могла быть чиста, по крайней мере в этом вопросе. Он знал: Прометей получил дом, сад, слуг и ренту — все, что положено самым почетным ветеранам. Да, он отлично помнил это постановление. Разве мог бы он вообразить, что главный слуга Прометея — увидев, как по-детски беспомощен его хозяин в материальных делах, — уже продает, относит в залог обстановку усадьбы, чтобы оделить домочадцев хотя бы тарелкой каши. (Остатки домочадцев — ибо тех, без кого можно было обойтись, он давно уже объявил «беглыми», сдал в рабочие отряды.) Вскоре в доме оставались одни лишь голые стены. Итак, Прометей — хотя вряд ли отдавал себе в этом отчет — бедствовал.

И старился. Да, старился. Если бы он не старился, это бросилось бы людям в глаза, показалось бы чудом. И следовательно, мы бы знали об этом . Миф непременно поведал бы, пусть наделив его другим именем, о старике, который совсем не старился, хотя и был очень стар.

Итак, Прометей старился. Начал сутулиться, медленней стала походка, затрудненней дыхание. Лицо высохло. Белки глаз и кожа на лице пожелтели, приобрели зеленоватый оттенок.