Первые радости - Федин Константин Александрович (читаем книги .txt) 📗
— Так это же не фантазия, а сама жизнь! — воскликнул Цветухин.
Пастухов чиркнул спичкой, швырнул её в угол, не закурив, повёл взглядом на мутный потолок и стены, не видя ничего, а словно удаляясь за пределы низкой комнаты.
— Все равно, — проговорил он умиротворённо. — Пыль впечатлений слежалась в камень. Художнику кажется, что он волен высечь из камня то, что хочет. Он высекает только жизнь. Фантазия — это плод наблюдений.
— Значит, галахи пригодятся, согласен?
— Годится всё, что нравится публике.
— А искусство, Александр?
— Сначала — публика, потом — искусство.
— Александр! Ах, Александр!
Пастухов произнёс, как снисходительный наставник:
— Егор, милый, я тебя люблю! Ты чудесный провинциал!.. Но пойми: потакать требуется публике. И ты ведь только потакаешь ей своими галахами… Понял?
— Очень даже, — сказал пьяненький Мефодий, — безусловно, разумеется, даже…
8
Ковровая скатерть была усеяна листьями и цветами, и податливая поверхность её напоминала песчаное речное дно под ногою, когда входишь в воду. Аночка перелистывала большую книгу, а дойдя до картинки, засовывала руку под переплёт и гладила ладонью скатерть.
— У вас каждый день скатерть на столе или только по праздникам? — спросила она.
— По будням у нас другая скатерть, — ответила Вера Никандровна, улыбаясь. — Что тебе больше нравится, скатерть или картинки?
— Картинки нравятся для ума, а скатерть — трогать.
— Ты не сказала нам, почему не ходишь в училище.
— А вы спрашиваете — учишься или не учишься? Я и сказала, что не учусь.
— Ишь какая ты точная.
— Не потому, что я точная, а потому, что про что меня спрашивают, про то я отвечаю.
— Ты, наверно, хорошо училась бы.
— Разве вы знаете?
— Я учительница.
— Разве учительницы все наперёд знают?
— Все, конечно, нет. Но я вижу, тебе было бы легко учиться.
— Меня мама вот той осенью, которая была перед зимой, совсем отдала в училище. А потом она захотела родить Павлика и взяла меня назад, чтобы я нянчила братика. Ведь папа на Волге зимой не работает, а сама ещё больше, чем всегда, шьёт. Она, знаете, чепчики, если с прошивками, продаёт по двугривенному, а если без прошивок, то по гривеннику. Мама меня выучила петли метать, когда чепчик делает на пуговичке, а когда на тесёмках, то я умею тесёмки пришивать.
Аночка перестала говорить, засмотревшись на раскрашенную картинку в полный лист книги. Вера Никандровна с сыном стояли по сторонам от неё, глядя за её лицом, переменчивым от любопытства, с приподнятой верхней губой и опущенными тяжёлыми вздрагивающими веками. Она чувствовала себя непринуждённо и подробно, громко вздыхая, осмотрела жилище Извековых, когда её привёл Кирилл. Подвальная квартира с чугунными коваными решётками на окнах, как у старых церквей, показалась ей чрезвычайно интересной. В большой комнате она остановилась перед книжным шкафом и очень была удивлена, что в маленькой комнате обнаружилась ещё целая горка с книгами.
— Это все читаные книги или только так? — спросила она и, узнав, что книги есть всякие, и есть даже читаные-перечитаные, сказала:
— Мама говорит, если бы она не работала, то все время читала бы. Вы, наверно, никогда не работаете?
В обеих комнатах она сосредоточенно изучала постели, накрытые белыми одеялами, и потом утвердительно спросила:
— Наверно, там спите вы, а тут вы, да? А мы спим так: папа с мамой и с Павликом, а я на сундучке, отдельно.
У Кирилла она пересмотрела на стенах картинки, но они ей не понравились: висели какие-то одноцветные бородатые дедушки и огромный рисунок из непонятных белых чёрточек на синей бумаге.
— Что это?
— Разрез парохода, — сказал Кирилл.
— Как разрез? — удивилась она, переводя взгляд с чертежа на Кирилла и на его мать.
Они засмеялись, и Кирилл спросил:
— Не веришь, что пароход можно разрезать?
Аночка отошла молча от парохода, заглянула в кухню, со вздохом покачала головой на широкую русскую печь.
— У нас в ночлежке кухни нет, а ещё когда мы жили на квартире, когда я была немножко больше Павлика, мама говорит — у нас была кухня. А теперь, как Павлик родился, так мама купила керосинку и делает тюрю для Павлика или кашку. А нам с папой, когда купит на Пешке пирог с ливерком, тогда тоже разогреет на керосинке. Во всей ночлежке у нас у одних керосинка. Все как есть у нас просят, только мама ни за что не даёт. И верно: на всех ведь не напасёшься…
Ей предложили посмотреть книгу с картинками, она быстро села на диван, разгладила на коленках платье, показала Вере Никандровне по очереди растопыренные пятерни, переложив с одной ладони на другую полтинник:
— Чистые. Я недавно мыла.
И вытерла руки ещё, для верности, об живот.
Картинка, на которую она засмотрелась, изображала улицу, забитую толпой пёстро разодетых людей, махавших руками и приплясывавших. В воздухе над ними реяли яркие зеленые, красные шары, вились и клубились змеями бумажные ленты, сброшенные на толпу другими людьми с балконов больших домов.
— Они в жмурки играют? — спросила Аночка.
— Нет, это карнавал, — ответил Кирилл.
— А почему они все завязались?
— Они не завязались. Это на них маски.
— Зачем?
— Чтобы не узнать друг друга.
— А зачем у них дырки прорезаны? Они ведь все видят.
— Все равно, они узнать не могут друг друга.
— Они артисты?
— Почему артисты? — спросила Вера Никандровна. — Разве ты знаешь, что такое артисты?
— Знаю. Которые притворяются, — не раздумывая, ответила Аночка.
— Притворяются? И ты видела когда-нибудь артистов?
— Видела. К нам вот только что приезжали. Один вот такой вот, чёрный.
Она показала пальцем на пляшущую чёрную маску в развевающейся накидке и вдруг фыркнула в кулачок, как школьница на уроке.
— Он подарил папе полтинник, мы с мамой взяли да отняли у папы.
— Он тебя пожалел, а ты смеёшься над ним. — сказал Кирилл, тоже посмеиваясь.
— Значит, в театре ты артистов не видала? — допытывалась Вера Никандровна. — И в балаганах тоже не была, нет?
— Я у мамы просила на карусели меня сводить, она все обещает да обещает, а сама не идёт.
— Кирилл, ты ведь собирался на карусели, возьми её с собой. Когда ты идёшь?
Он помедлил, одёргивая складки рубашки, стягивая их за спину в сборчатый хвостик, торчавший из-под тугого пояса, — как было модно у всех мальчиков.
— Я думал — завтра. Но, наверно, я пойду не один.
Он сказал это просто, однако Вере Никандровне тотчас представилось, что он не хотел этого говорить, что она вмешалась в его особую жизнь, которая все заметнее начинала складываться в стороне от дома, где именно — она ещё не могла уловить. Несомненно было, что Кирилл обходил разговоры, способные прояснить её догадки о новых его интересах, или привязанностях, или увлечениях. Она в душе гордилась, что воспитала сына на основе взаимного уважения, то есть тем, что они не только любили, но и уважали друг друга, и в особенности, конечно, тем, что она уважала сына. В раннем детстве она внушала ему самостоятельность, незаметно подсказывая, что воля сына, по природе, не может противоречить матери, что желания родителей и детей естественно совпадают. Она была убеждена, что эта хитрость даст превосходный результат. И правда, Кирилл действовал всегда так, как хотел, и поэтому у него не было надобности что-нибудь скрывать. Ложь возникает там, где появляется принуждение. Она — горький плод насилия. Вера Никандровна никогда не принуждала сына к тому, чего он не хотел. И Кирилл платил ей за свою независимость полным доверием.
Такое воспитание она считала мужским и дорожила достигнутым, особенно потому, что вырастила сына без мужской помощи (отец Кирилла утонул в Волге, захваченный на лодке бурей).
Вера Никандровна понимала, что наступила зрелость: сыну пошёл девятнадцатый год, он переходил в последний класс. Она понимала, что зрелость — это перемены. Она ждала перемен. Но ей никогда не приходило на ум, что с этими переменами исчезает, скажем, откровенность. Что появление скрытности и будет переменой. Она не могла заговорить с Кириллом о том, что он не откровенен. Ей было ясно, что такое допущение, высказанное вслух, нанесёт удар зданию, которое она тщательно строила так много лет. Она делала вид, будто ничего не переменилось, но её поразило, что Кирилл способен ко лжи и утайкам. Это обнаружилось так.
